- Что ты положила в пирог? - кричит мне в ухо цапля. А может, это вовсе не она. Всё равно… Главное ответить, ведь это сможет хоть немного помочь Орловскому?
- Халапеньо.
- Какая же ты дура!
И в этот момент я с ней полностью согласна.
Я не знаю, как, но меня допускают посидеть в больничном коридоре. На самом крайнем стуле, где-то в сторонке от остальных, отправившихся вместе с Орловским сюда, в эти мрачные казённые стены. И я сижу, глядя на носки своих кед, почти не поднимая головы.
Мне ужасно стыдно. Так стыдно, как не было даже тогда, когда я творила свои шалости. Например, выкрашивала лаком для ногтей шевелюру Андрея. Тогда мне было десять, сейчас в два с лишним раза больше, и шутки у меня теперь такие, что едва не довели Орловского до смерти.
- Ты как? - интересуется тётя Таня, подсаживаясь ко мне.
- Хочется сдохнуть. Особенно от вашего вопроса.
- Глупости. Ты же не знала, что у Андрея аллергия именно на этот вид перца.
- Не знала. Правда, не знала. Но если бы не дурацкое желание над ним подшутить…
- Ну, ваши отношения всегда были такими… чему тут удивляться?
И ведь не поспоришь. Даже отрицать, что у меня и Андрея в принципе были отношения - глупо. Какие-то больные и болезненные, но ведь были. С той самой секунды, когда я зарядила ему игрушкой в лоб.
- Как он? - Я всё же отрываюсь от созерцания своей обуви и перевожу взгляд на тётю Таню, по пути цепляя глазами цаплю. Она смотрит на меня презрительно, и я её понимаю. Будь я на месте Милены, последний человек, которого я бы хотела здесь видеть - тот, который едва не отправил в морг её парня.
- Нормально. Приступ сняли, но теперь - никакого халапеньо!
Тётя Таня устало улыбается, я тоже предпринимаю попытку ответить ей взаимностью. Но получается как-то хреново.
- Он просил тебя зайти к нему.
- Кто?
- Как - кто? Андрей.
- Зачем?
- Я не знаю.
- Зато знаю я. Попробует прибить меня штативом для капельницы и будет прав.
- Глупая. Он не сердится.
- Почему?
- Я же сказала, что он тебя любит.
Очень хочется запротестовать. Но сейчас, когда меня гложет непереносимое чувство вины, я даже не пытаюсь этого сделать.
- Значит, мне можно к нему зайти?
- Нужно!
Орловский лежит на больничной кровати, и от одного только этого осознания хочется совершенно трусливо развернуться и сбежать. Но я просто подхожу и встаю в полуметре от него. Кажется, он спит, что даёт мне возможность стоять и смотреть на него, отмечая какие-то вещи, которые раньше казались совсем неважными. Как он хмурится во сне, например. Точно так же, как в детстве, когда ему было семь, а мне шесть, и он пытался меня «строить». Как же давно это было! Кажется, в какой-то другой жизни, где были совсем другие Андрей и Рита.