После полудня что-то заперхало, затарахтело над головой, и на поле скользнул зеленый аэроплан. Мы трусцой погнались за самолетом. Он повернул, побежал нам навстречу, распахнул дверь.
Аэроплан долго пыжился, взвывал мотором и наконец поднялся почти без разбега. Перелески, поля, ручьи просматривались детально. Думалось: каково в таких прозрачных, насквозь ветреных и мороженных лесах было жить партизанам? Даже просто жить - и то трудное дело...
Наш летящий механизм пошел на снижение. Старушка вышла, приняла от меня прялку и заметила осуждающе, что я снова бросил без призора аэропорт Волок. И пошла по дороге в Холм.
Город виднелся на высоком холме. Возвышенность эту глубоко разрезала речка. Я вышел к ней опять напрямик, как к Волге, в стороне от моста. Но лед уже был толстый, снег по колено, - он продолжал идти густо, крупными хлопьями. Тропинка бежала мимо большой, обшитой досками проруби. Там полоскали белье, оно снежно скрипело в руках хозяек. На высоком берегу торчал гараж. Я шагал по улицам, и снова нетерпеливое лихорадочное настроение поднималось к сердцу.
Здесь в городе и области жили десятки партизан Германа. Здесь была явка на Шулежной улице, в доме 12 и пароль: "Привет от Жени".
Начал я методично - с горкома и паспортного стола. Читал фамилии вслух:
- Кляпин Аким Андреевич... - и вопросительно ждал.
- Нет, не знаем.
- Захарова Пелагея Васильевна?
- Нет.
- Глинский Владимир?.. Еремеев Иван?.. Кособрюков... Павлов...
- Нет... нет... нет... - сочувственно говорили товарищи.
И на Шулежной, 12 тоже не было адресата явки - Охреповой Ольги. Кто-то из старожилов стал припоминать фамилии по району. Мы дозванивались в совхозы, деревни. Там отвечали: убит, уехал, не знаем. Подсказали насчет избирательных списков - туда уж точно внесены все.
Огромные фолианты списков я один читал бы неделю. И здесь мне охотно помогали пионеры, мальчишки, любые люди - стоило только узнать цель поисков. Листали, переспрашивали имена-отчества, сверяли с записной книжкой. Ни-ко-го! Ни единого человека!
Холм дотла был сожжен фашистами, объяснили мне. Весь сожжен. Холм - сожженный город. Специальные команды поливали дома керосином и поджигали. О подобном варварстве я знал раньше, из книг, но, слушая очевидцев, как-то почувствовал, понял сердцем всю мелкую мстительность оккупантов. Выгоняли стариков, женщин, детей на морозные улицы и поджигали. Пылали дома, сараи, отдавая последнее тепло своим хозяевам. Горело все, что заработано тяжким, долгим человеческим трудом: стены и крыши, столы и подушки, книги, стулья, игрушки... красная вьюга искр носилась над городом. Люди толпились на улицах и плакали. Наступит вечер - а дома нет, не обогреться, не сварить еду. Все ушли из сожженного города.