Борис Таисович чинно восседал в тени деревьев, попивая из трехлитровой банки квас, судя по цвету.
— О, Маринка, встала, наконец-то. Егор тебе вещи утром принес, так что можешь оставить в покое мой халат, — крякнул ректор. — Хотя, если нравится, можешь носить.
— Спасибо, — я зажмурилась на ярком солнце. — А Кирилл Робертович где?
— «Кирилл Робертович»? — передразнил меня ректор. — Я сегодня утром, не подумав, зашел к вам без стука. Сдается мне, что когда спишь с мужиком, то на «ты» переходишь автоматически. Да не стесняйся ты! Ты же мне как дочка. А Кирилл из разряда учеников давно перерос в категорию «близкий друг». Так что я рад за вас.
— Откуда такой набор продуктов? — я скрестила руки на груди.
— О, это шикарная история, — усмехнулся ректор. — Сурикова же обычную еду не ест, ей подавай какие-то особые йогурты.
Я сморщила ехидную мордашку.
— В районном центре такие изыски не продают, а в город ехать полдня.
Поэтому Кирюшке корзинку с твоей едой какие-то друзья из города привезли.
Цени, Марина, такого мужика. Я бы такие кренделя только ради дочери выделывал.
— Да я не просила, — протянула я. — Но мне безумно приятно. Это меня Катерина сдает?
— И я поучаствовал, — поддакнул Борис Таисович. — Я же помню, как килограмм этой вишни вез на дачу. И кофе-машиной в нашем доме пользуешься только ты одна. Еще вопросы? А то я подрядился сегодня дрова рубить.
— Где Кирилл?
— Утром у деток занятие, потом лекция у 1 курса. После обеда вернется.
Со двора доносился стук топора, где-то под крышей дома пела птица, терпкий запах кофе приятно щекотал ноздри, свежие сырные крекеры разламывались со звонким хрустом. Вчера я была на грани гибели, а сегодня— самый счастливый человек на планете.
Думаю, Кирилл не обидится, если я возьму у него холст и краски.
Держать в руках ЕГО кисти было неожиданно волнительно… интимность этой ситуации, наверное, будет понятна только художнику.
На холсте появилась темная, с переходом от изумрудного к иссиня— черному, полоса по нижнему краю полотна. Из этой тьмы выросли руки, хватающиеся на пустую, неокрашенную часть холста. Эта нейтральная, чистая линия символизировала мою надежу на спасение. Надежду на жизнь. Верх картины окрасился в страстный, как сама жизнь, алый цвет. На Кирилле вчера была яркая красная куртка. Мозг сам выдавал эти ассоциации. Из алой линии вниз тянулись крепкие, витые веревки, которые стремились обхватить мои руки. Когда я положила последний мазок, и откинула настырную прядь со лба, то поняла, что нахожусь в комнате не одна.
Борис Таисович, прислонившись плечом к дверному косяку, внимательно рассматривал только что рожденную картину.