— Говорю же: ты толковый мужик, Эмин! А в бизнесе другие деньги крутятся. Да и не умею я деньги делать. Я их только тратить умею. Все готовенькое хочу. Там у тебя миллионы зелени на блюдечке с золотой каемочкой. Я все не прошу, Эмин. Делись.
Только сейчас ощущаю еще чье-то присутствие. Они стоят на пороге в комнате. Пришли за долей.
Нас не тронут — я чувствую, что Эмин за это спокоен. Опаснее всего был Анархист. Мы от него зависели.
— Ну что, нужна тебе ее дочурка целой? Не зря же я неделю твою хату караулил. Заработал себе на долю, Эмин?
Эмин молчал.
— Я слышал, Анархист тело нагулянной дочери хочет найти. А ты правда ее изнасиловал? По СМИ кричат о жестокой расправе над девочкой…
— Заткнись. Кусок твой.
Эмин сдается. Но меня прижимает крепче.
— Понял. Оставляю вас. Ты свое слово сдержишь, Эмин. Я верю.
Они уходят. Заработали свое за неделю ожидания. Знали, что Эмин меня привезет из Сибири.
Эмин звенит от ярости. Его руки, которыми он меня сжимал, трясутся.
Чувствую его губы на своем виске. И слова, врезающиеся в память раскаленным металлом:
— Никому не отдам. Поняла?
Не отдашь, так сбегу.
Ни за что в жизни я не хочу так сильно бояться за свою жизнь. Маму найду и никогда в твоей жизни не появлюсь.
— Умирать буду, все равно моей будешь. До последнего вздоха.
Я качаю головой. Нет, не буду.
— Будешь, — обещает он.
Я до сих пор слышу его сердце. Так громко и отчаянно оно бьется. Оно сейчас выпрыгнет из его груди. Но почему? Едва ли он испугался тех, с кем говорил наравне.
Я поднимаю взгляд. На его лбу испарина. Эмин выглядел неважно.
— У тебя сердце бьется быстро. Нужно давление измерить и анаприлин выпить…
Эмин засмеялся. Тихо, хрипло. Опасно.
— Я только что лишился суммы размером с трех таких квартир. Про какое сердце ты говоришь? Про это?
С этими словами он хватает мою руку и прикладывает к своей груди.
— Я все отдам… — пытаюсь выдернуть руку.
— Конечно, отдашь. Как насчет сейчас?
Эмин
Я не пью алкоголь, но сегодня был несказанно рад тому, что в баре нашелся коньяк.
Плеснул его в бокал и вставил в ее руки. Тоненькие белые руки на фоне моих загорелых сводили меня с ума своим контрастом.
И ее глаза. Голубые, доверчивые, напуганные. Глаза у нее от матери.
И характер немягкий. Это сейчас она запуганная и робкая, но я уже морально готов к тому, что будет дальше.
Мне было около восьми, когда я начал слушать рассказы отца о женщине, которую он любил. Эта история одержимости точно не повторится с нами. Я буду беречь Диану. Только наладится все, и дальше посмотрим…
— Пей, — велю ей.
— Я не буду.