Он упорно не смотрел на меня, даже если нес не вероломно перевесив на плечо, как свою добычу в прошлой бойне, где стал победителем, а держа на руках у сердца и прижимая к груди, отчего я не ощущала холода вокруг, догадываясь, что на самом деле температура опустилась очень низко, ибо между мрачных спящих стволов могучих елей тянулась голубоватая дымка.
Его терзала совесть, если нечто подобное могло быть у бездушного монстра?
Он был зол? На себя, что не убил, или на меня, за то, что я выжила?
А я упорно смотрела на него снизу — устало и ненавистно — даже если понимала, что снова играю с огнем, который никому неподвластно удержать.
Рассматривала нагло и оценивающе, про себя отмечая, что несмотря на грубость и жестокость в поведении и каждом резком движении, монстра тяжело было назвать уродом, или хотя бы некрасивым.
К сожалению, его лицо притягивало взгляд своими правильными, хоть и резкими чертами, оставляя двоякое впечатление.
С одной стороны, он был сущим варваром — грубым, неотесанным, с этими отросшими волосами цвета пепла, которые овивали его лицо рваными прядями, с колючей порослью на жестоком почти квадратом лице.
Но, с другой стороны, в его глазах не было пустоты и безразличия.
Будь он другим — человеком, а не зверем — он мог бы вести войска в бой без страха и сомнений, одним словом, поднимая боевой дух и вселяя надежду на будущее.
Но его глаза не были человеческими, как и не была душа.
— Ведь ты не планировал ничего этого, — тихо прошептала я, наблюдая, как его жуткие глаза всматриваются во тьму леса, словно он мог видеть далеко вперед, понимая, что они начинают светиться в темноте, как бывает у хищников. — Не собирался оставлять меня в живых, и уж тем более оставлять себе. А теперь ты злишься сам на себя за это и не знаешь, что делать дальше…
— Не знаю! — рявкнул он так резко и с чувством, что я сжалась по инерции, даже если он не шелохнулся и не сжал пальцев сильнее, только пошел вперед еще более стремительно, словно снег по самые бедра не доставлял ему никаких хлопот и не сдерживал своими навязчивыми рыхлыми объятьями.
Он сжал губы, отчего линия его подбородка стала еще более упрямой и прямой, помолчав какое-то время, и неожиданно добавляя тише и уже спокойнее:
— Я ничего не планировал и не знаю, что будет дальше. Я знаю только одно — я хочу, чтобы ты жила.
Больше я не пыталась говорить, снова погружаясь в удушливую вязкую боль. Ощущая только ее одну и больше ничего, казалось, что низ живота просто вырвали из меня, оставив только эти пульсирующие разряды, от которых на теле выступал холодный пот.