— Если не веришь сыну Велеса, зачем же тогда позвал меня?
— Верю-верю, только переживаю очень.
— Не переживай. Нет ничего сильнее той крови, что течет в моих жилах и жилах моего брата, — мужчина подмигнул мне, улыбаясь, потому что я смотрела на него заворожено, сама не зная отчего так происходит, и что в его облике кажется мне таким теплым и родным, словно я его всегда знала, но долго не видела.
Дядюшка кашлянул, шагая за этим большим мужчиной, который продолжал легко нести меня на руках, выглядя слегка смущенным и, наверное, даже растерянным, когда приглушенно продолжил:
— Ты бы сказал своему брату, чтобы он отдал лес. Люди боятся его. Называют чернокнижником, а лес теперь стали Черным называть…
— И правильно, что бояться. Мой брат никого не тронет, если к нему люди сами не полезут. Оставь его, и лес этот забудь. Теперь это его дом.
Я радостно рассмеялась, когда на опушке зеленого леса в лучах горячего солнца появилась моя красивая мама с горстью красных ягод, заторопившись к нам.
— Возьми кубок, налей родниковой воды и выдави сок, — мягко обратился к ней мужчина с медовыми глазами, продолжая держать меня на одной руке и вторую протягивая вперед, где в ладони виднелся кинжал странной формы полумесяцем, добавляя приглушенно, когда все было готово. — А теперь возьми это, пусти кровь на моей руке и подумай о том, что ты желаешь своей дочке.
Мне не казалось это ни странным, ни противным, даже если я видела, как мама дрожащими пальцами сделала все, как говорил этот человек, чья кровь закапала в кубок крупными багровыми каплями.
— Пей, красавица…
— …пей, Рада…
Я поморщилась, когда в моей голове прозвучал иной голос — низкий, хриплый, оставляющий озноб на коже — но вкус этого напитка был такой же, как в моем детстве настолько далеком, что ничего этого я уже не помнила.
И я пила, ощущая, как запершило в горле, и застучали зубы от холода такого страшного, что меня трясло. Казалось, что зима бушевала внутри меня, отравляя каждый кусочек тела и стремясь превратить его в лед, когда чьи-то руки, приподнимали меня, отчего казалось, что я просто лечу в темноте, а затем окунаюсь в тепло такое желанное и спасительное, что глухо стонала, прижимаясь к нему всем телом.
Я слышала, как это тепло мурчит и стонет подо мной, если я прижималась щеками, стараясь вобрать его в себя как можно больше, обхватывая руками и стараясь прижаться всем продрогшим телом, каждой клеточкой, каждым изгибом.
Иногда эта тепло казалось мне тихой большой лодкой, в которой я блаженно плыла, ритмично приподнимаясь и опускаясь, словно на волнах.