А писклявый посматривал на меня хоть и с жалостью, но и с долей опасения, как на взрывной механизм, который вроде обезврежен, но кто знает, вдруг нежданно-негаданно рванёт? То ли прожитые недели что-то изменили в моей внешности, то ли он просто с опаской относился ко всем людям, слишком задержавшимся за Чертой, но сторонился и без нужды старался не приближаться и не заговаривать.
Камень на груди тоже перестал светиться, и я уже стала сомневаться, что он снова проснётся. Возможно, эта была мимолётная реакция на близость менгиров или ещё что-то, но она прошла, и теперь я даже не была уверена, смогу ли использовать его как оружие.
— Всё, я больше не могу, — выдохнула я, когда голова закружилась, и стало казаться, что мы, как на карусели, движемся по кругу.
Стас обернулся и хотел уже грубо одёрнуть меня, но, заглянув в лицо, промолчал, махнув рукой писклявому, чтобы делал привал. Я села на траву и прислонилась к дереву, закрыв глаза. Не хотелось ни с кем разговаривать, двигаться и даже дышать. Я потеряла всякую надежду. Стоит ли прилагать столько усилий, чтобы дойти до места казни?
Словно для того, чтобы не дать мне окончательно сдаться, камень снова ожил. Я кожей чувствовала его тепло и, чтобы не привлекать к свечению внимание, закрылась руками, будто закашлялась.
Писклявый, шепнув что-то Стасу, подошёл и развязал верёвки.
— Отдохни пока, — коротко бросил он, подавая походную жестяную кружку с тёплой водой. Писклявый самолично развёл костёр и согрел воды, фейри же устроился поодаль, сев на поваленную корягу спиной к нам. — Вот, держи.
Пальцы рук онемели, я боялась, что не удержу кружку, и аккуратно поставила её рядом.
— Спасибо, — прошептала я, опустив голову, и услышала шелест травы. Сначала я подумала, что начались галлюцинации, но сомнений быть не могло. Я провела рукой по верхушкам травинок, они еле слышно шептались: «Множество форм я сменил, пока не обрёл свободу. Я был остриём меча — поистине это было, я был дождевой каплей, и был я звёздным лучом».
А деревья вверху зашумели: «На битву первыми шли деревья, старшие в роде, а юные ива с рябиной процессию замыкали».
Внезапно подувший ветер подхватил песню, разнеся её дальше: «От запаха крови пьян, шагал терновник колючий, ольха устремлялась в бой, подняв могучие ветви».
Я огляделась по сторонам, но, похоже, никто, кроме меня, не слышал этой песни.
— Что, очнулась? — усмехнулся Стас, прищурившись. — С минуты на минуту отправляемся дальше. Не бойся, к вечеру тебе уже будет всё равно.
А потом заговорил трискель у меня на груди: «Последней берёза шла, мудрейшее из деревьев, отстав не трусости ради, а гордость свою сберегая». И в довершение какофонии звуков я услышала журчащий голос голубого камня. Того самого, что надел мне на шею Кайден: «Не слаб я ещё в бою, на море и на суше. На ратном поле могу я с сотней бойцов поспорить».