Я не замечаю ничего. Ни воды, что падает на наши головы, ни скользкой плитки под ногами, ни холода кафеля, к которому меня прижимают спиной.
Всё, что у меня есть, всё, что надо — крепкие руки, поддерживающие меня за ягодицы, твердая спина, которую я обвиваю ногами, и жгучий язык, жалящий мои губы на каждом толчке Давида в мое тело. Будто таран бьющий в ворота.
Удар, удар, удар…
Хмель кипит в моих венах, и я и есть этот хмель — самое пьянящее вино из рога Диониса. Пьяная сама по себе.
И остается один только сладкий карамельный жар, тягучий медовый кайф, который я пью глотками, и не хочу, не хочу прерываться, ни на секунду.
Толчок, толчок, толчок.
Мой Аполлон раскален до предела, будто только что вышел из кузни Гефеста, и кажется, я задохнусь, быстрее, чем он остановится, сжалится надо мной, итак захлебывающейся от восторга.
Еще, еще, еще.
Я бы — не останавливалась.
Я бы отдалась ему вся, до полной остановки сердце.
Но мое тело — Иуда, настоящий предатель, ему не до моих инфантильных желаний растянуть момент единения с моим божеством на подольше. Моему телу не терпится познать восхитительный поцелуй оргазма. Добраться до вершины и рухнуть с неё вниз.
И все происходит вот так, не по-моему — мир не выдерживает, мир трескается пополам, взрывается, рассыпаясь на тасячу разноцветных бабочек, и гаснет, оставляя мне на десерт только губы моего Аполлона, прижатые к волосам, где-то рядом с моим виском.
— Я тебе спасибо не сказала, — шепчу абсолютно невпопад, — ты же меня спас, радость моя.
— На-а-адя, — Давид смеется, запрокидывая голову. Не договаривает. Это и не нужно. Понятно, что мой “спасатель” работал далеко не за спасибо. Хотя, не за спасибо, а за что? Понятно же, что никакой секс столько не стоит?
Я кайфую.
Он так произносит мое имя, будто наслаждается каждым его звуком. И каждый раз он будто поет этими двумя слогами целую песню, и эта песня вся только обо мне. И между поцелуем и поцелуем маленькая передышка, в которую помещается только мое имя и один лишний вдох.
Скучала. Как же я без него скучала.
Только сегодня?
Кажется — всю жизнь.
Эта мысль как откровение вспыхивает в моей темной головушке, в которой вообще толкучка ужасная, и я замираю. Даже поцелуй разрываю, и Давид смотрит на меня удивленно.
— Что-то не так?
— Да нет, — безмятежно откликаюсь я и снова тянусь к его губам. Наверное, стоило бы встревожиться этой мысли тогда.
Мало ли глупостей в мою голову забредает? Так что теперь, от каждой дергаться?