— Макс, пусти, — Давид дергается сильнее, — если она успеет уехать, я тебе точно ремонт делать не буду.
— Смотри, без убийств, Отелло, — хмыкает Вознесенский и разжимает хватку.
Какие убийства? Если бы на них еще были силы.
Давид спотыкается, только когда видит мать. Потому что вот ей он своими закидонами, кажется, капитально испортил праздник. Да еще и с Соболевской у неё теперь все подвешено — то же из-за Давида.
И уйти сейчас, без извинений… Как-то неправильно по отношению к матери.
Но Надя того гляди уедет, она уже почти у машины.
— Мам, потом, ладно? Ты разберешься?
Разберешься с гостями, разберешься с Верейским, разберешься с собственным праздником? Тысяча вариантов окончания этого предложения, и все они — правильные.
Мать поджимает губы и машет на Давида сухой ладонью.
— Мне много лет, солнце мое, — тоном королевы отвечает Тамара Львовна, — конечно, разберусь как-нибудь без тебя. Иди. Иди, а то упустишь её совсем.
Обнял бы мать от всей души, стиснул бы так, чтобы она снова чуть поморщилась, мол, это слишком сильно, а сама улыбнулась бы удовлетворенно уголком рта. Но нету времени. Потом, все потом.
Момент такой хрупкий, на самом деле. Сейчас Надин панцирь слетел, но утром восстанет вновь, и наверняка будет еще более крепким.
Давид не идет за Надей, он почти бежит. Лишь бы догнать её хотя бы у машины, впиться ей в спину собственном окриком, стиснуть её в руках, и попытаться хотя бы чуть-чуть прийти в себя.
— Надя… — отчаянным шепотом. Так, чтобы она душой услышала, а не ушами.
Он истерзан так, будто голодные драконы рвали его в разные стороны, пытаясь решить, чья же это будет котлетка. Нет, он истерзан не дракой, драка хотя бы позволяла чуть-чуть почувствовать себя все еще живым. Он истерзан ею.
Этим живым огнем, к ногам которой он вот-вот осыплется белым пеплом.
Этой несносной ведьмой, волосы которой будто пропитаны приворотным зельем. Иначе почему, в них хочется зарыться лицом и не выныривать оттуда никогда?
Ведьма, ведьма, ведьма.
Он повторит это тысячу раз про себя, тысячу раз её изобличит, но это все равно ему не поможет. Даже костер не поможет, хотя, конечно, такими методами уже давно не решают проблемы. Кажется, конца и края этому безумию нет.
Кто придумал назвать безумие именем “Надежда”?
— Отпусти, — господи, этим жестоким голосом можно зачитывать приговоры. Такая спокойная, такая равнодушная. Будто действительно все, оторвала, отрезала, и нет, ей будто бы даже и не больно.
Ей не нужен никто. И Давид в том числе. Вот только его-то этот факт совершенно не устраивает. Настолько, что хочется сожрать её заживо, лишь бы она хоть на некоторое время принадлежала ему.