Около десяти вечера их переполошил чей-то поздний визит. Они с бабушкой уже ко сну готовились, когда по квартире прокатился резкий дребезжащий звонок.
— Кого это принесло на ночь глядя? — сердито заворчала бабуля, натягивая халат.
Как током стукнула мысль: а вдруг Колесников?
— Ба, если ко мне, скажи, что меня нет, — умоляюще зашептала Мика.
Бабушка недовольно нахмурилась, но когда открыла входную дверь, так и сказала кому-то: нет её.
— А где она? — удивился гость, и сердце нервно ёкнуло. Точно — он, Колесников. Примчался…
— Гуляет где-то.
— Так поздно? Гуляет? Где-то?
— Да, — отрезала бабка.
— И вас это не смущает? — не унимался тот.
— А тебя не смущает так поздно заявляться к людям?
— Нет, — честно ответил он.
— А должно! — на этом бабушка захлопнула дверь и, ворча под нос, вернулась в комнату.
— С чего это вдруг ты решила отшить красавчика? — прищурившись, спросила она у Мики. — В пятницу никак с ним не могла расстаться, а тут вдруг что?
Пятница… какой же она счастливой была позавчера, аж голова кружилась. И вроде прошло-то всего два дня, а ощущение — будто целая вечность. В груди снова тоскливо защемило. Ну, вот зачем она ей напомнила?
— А может, я твоего совета решила послушать, — сдержанно ответила Мика, расстилая постель. — Ты же сама сказала, что эти забавы ничем хорошим не заканчиваются.
— Это да, — кряхтя, бабушка устраивалась поудобнее на кровати. — Но красавчик твой ещё тот наглец. Никто так вольно со мной не разговаривает, даже когда я добрая. А этот вон дерзит мерзавец.
Бабка хмыкнула. Но хмыкнула с таким видом, будто это в нём ей понравилось.
— Он не мой, — буркнула Мика.
И какого-то чёрта веки опять зажгло, а горло перехватило. Она крепко зажала ладонью рот, чтобы не расплакаться, но слёзы уже непослушно катились по щекам и грудь содрогалась от беззвучных всхлипов.
— Ну, ладно. Спокойной ночи, — пожелала ей бабушка, но ответить ей Мика уже не смогла.
Она и так боялась, что та услышит сдавленные рыдания, которые никак не получалось побороть. И раскладушка эта дурацкая скрипела от каждого малейшего движения, хоть Мика и старалась лежать тихо-тихо.
Почему-то ей казалось стыдным обнаружить свои слёзы, свою слабость. Особенно перед бабушкой.
Уснуть ей так и не удалось, хоть она и наплакалась вволю (когда бабка начала похрапывать, Мика и сдерживать себя перестала. Не ревела, конечно, навзрыд, но разрешила себе негромко всхлипывать и шмыгать носом). А потом, до самого рассвета, она просто лежала, отрешённо глядя в тёмный потолок, по которому изредка скользили отсветы с улицы, и чувствовала себя глубоко несчастной. Всё же этот чёртов Колесников сумел пролезть ей в душу, отравить её своим ядом, и вытравливать его будет наверняка не просто…