Оказавшись после армии в Таллинне, он снимал комнату. Хозяева квартиры, почти не говорили по-русски и уж тем более не догадывались, чем грозит им такой квартирант. Только когда визуально стала очевидна беременность 14-летней дочери, они пополнили запас русской лексики. Дяде был предъявлен ультиматум: или в ЗАГС, или в тюрьму. Он сомневался. Причем тюрьма порой казалась ему предпочтительней. Только категоричный вердикт матери и единодушное "женись!!!" родственников подтолкнули его к браку.
Женитьба нисколько не изменила его образ жизни. 15-летняя жена нянчила сына и восторженно слушала россказни мужа, который дома бывал редко и скрупулезно следовал принципу - ни одна женщина не должна остаться посторонней. Только новоявленная теща выучила все-таки русский. И если раньше дочь эстонского буржуа не любила русских, так сказать, традиционно-исторически, то теперь она ненавидела СССР лично. Любая ее фраза содержала придаточное "когда (до, после..) пришли русские..." Говоря о чем-то стабильном, вроде эстонской погоды, она прибавляла, что не все изменилось, "даже когда пришли русские". Зять, персонифицировавший ненавистных оккупантов, охотно вступал в политические споры, величал эстонцев чухонцами и принципиально отказывался учить язык.
Леонид мог выйти вечером за газетой и вернуться через пару дней. Жена, воспитанная им, пребывала в интеллектуально-психологической коме и была приучена не видеть в таком образе жизни ничего странного. Отпуск он проводил исключительно у матери, которой, по его словам, должен был красить крышу. По крайней мере, так считала его семья. В реальности это выглядело так: день праздновался его приезд, потом он исчезал на две недели, вернувшись, намекал родственникам, что у него нет денег на обратную дорогу, за полдня красил крышу, не прекращая разговоров даже сидя наверху, и, взяв без лишней скромности деньги и еду, предложенную сестрами, стремительно исчезал до следующего года.
С Леонидом связано для меня изменение собственного статуса. Сколько себя помню, я заворожено наблюдала за этим необыкновенным человеком. Он же не замечал восторженной девочки, спрашивал машинально: "Как успехи?" и забывал о моем существовании, еще до ответа. Дети были для Леонида некой досадной, но неизбежной принадлежностью столь любимых им женщин. Чем-то вроде месячных, с которыми неизбежно приходится мириться и раздраженно пережидать. Но однажды, открыв дверь, я увидела на пороге дядю, который застыл, удивленно на меня глядя. На мои радостные приветствия Леонид серьезно сказал: "Господи, совсем невеста! Я сейчас." И исчез. Не успели мы с мамой придти в себя, как снова раздался звонок: на пороге стоял дядя уже с букетом роз. "Я виноват - не заметил, дурак, как ты выросла! Могу ли вымолить прощенье? - он протянул мне букет и, поцеловав руку, предложил, - Давай знакомиться заново: Леонид!" Мне исполнилось 15, и это были мои первые розы.