Однажды заговорили мы о войне, о том, когда можно ожидать конца. И вдруг он так резко, точно сорвался с зарубки:
- Э, - война!..
И так-то зло посмотрел на портреты, висевшие у них над диванчиком: Вильгельм со всеми своими сыновьями. И задергалось у него веко.
Слова простые, а сказал он их с таким выражением, что понял я многое и поскорее перевел разговор.
Наступали тяжкие дни. Видел я, какие были у них в те дни лица, точно перед последним часом. И как перед последним часом, нет-нет, и всплывала надежда. Стояли они тогда под Парижем, и многое писали газеты, а радости ни у кого я не приметил. Ежедневно проходили мимо нашего городка эшелоны с русского фронта, выскакивали из поездов солдаты, брали воду и у всех-то лица серые, закопченные, точно по году просидели в подвалах. И все были молчаливы и как тот, мой знакомый, все чего-то не успевали доделать: то не дождутся воды, то опоздают на поезд. А больше молчали.
И было мне так, как тогда в России: большая к людям жалость.
А в скорости рухнуло.
Видели мы, как началось у них то же, что знали мы про Россию. Было все очень похоже: также вдруг побежали куда-то люди и те же вырывались слова. Появились солдаты с фронта, были они встревожены и, как наши, оборваны, свалявшиеся отросшие бороды их были в земле, и лица под бородами казались серее, и виднее проступала на них черная густая грязь, страшнее блестели глаза. Заполонили они наш вокзальчик, разбежались по всему лесу, заходили и к нам. Дрожали у них руки, и рассказывали они о войне страсти, и, как тогда у нас, вдруг не стало отдельных Иванов и отдельных Фрицев, - все катилось, как один, прорвавший запруду, мутный и серый поток. И необыкновенно много вдруг наползло отовсюду калек и убогих, - безногих, безруких, слепых. Ползали они по дорогам, стояли у вокзальных стен, пробивались в вагоны. Точно вдруг вывернула война перед всеми свой гнусный и синий требух.
Очень нам было в те дни беспокойно. И многие тогда пожалели, что не убежали в Россию. Опять прекратились наши пайки. И как незваные гости, отгуливали мы чужое похмелье.
А был то ноябрь. Видели мы и наблюдали, как рушится прежняя крепкая Германия. Не узнавали людей.
В то время появился в городе сын моего знакомого, солдат. При наступлении на Париж получил он третью рану, ходил с большой забинтованной рукою, посерел больше, и страшнее трепетало его правое веко.
Он собственноручно снял со стены портрет Вильгельма и первый объявил, что в Германии революция, и что он член совета солдатских депутатов. Он забегал к нам, говорил речи, взмахивая своей белой и жалкой рукою, и вскоре уехал. И без него городок остался тревожным и растерянным, собирающим свои крохи.