Пробормотав что-то про потёкшую тушь, я выскочила из наполненной людьми столовой и зашагала по пустому коридору в сторону туалета. К счастью, он находился на довольно безлюдном втором этаже. Внутри было пусто и абсолютно тихо, лишь еле слышно трещали тусклые лампы на потолке. Подойдя к зеркалу, я увидела в нём заплаканную девушку с огромными, покрасневшими глазами, судорожно вцепившуюся в край потертой раковины. Я смотрела ей в глаза и думала, почему всё так происходит? Где-то в груди огромный комок сжимался всё сильнее и не давал сделать вдох. Я смотрела на неё и ни черта не понимала. В тот момент, почему-то, мне представилось, как всё в мире стало сплошной крутящейся панорамой, с неразличимыми картинками и бешено закружилось вокруг неё. А я лишь безучастно наблюдала со стороны.
Надо просто успокоиться. Сделать глубокий вдох. Умыться, открыть дверь, вернуться за своим чемоданом и выйти вместе с ним из аэропорта. Гори все синим пламенем, особенно проклятая, ненавистная, грязная Москва. Денег на карте хватило бы на первое время, визы хватит еще на несколько месяцев, всё остальное – потом. Всё решить потом. Самое главное – я решила! Я остаюсь. Абсолютно точно. Остаюсь.
Возможно, я даже вслух засмеялась от радости, идя обратно по коридору.
Через стеклянную перегородку было видно, как он наматывает мои остывшие макароны на свою вилку. Он никогда не мог есть моей вилкой и в этом было что-то поначалу обидное, а после, просто забавное. Макароны плюхались обратно в тарелку и брызгались соусом. Вероятно, он послал им три тысячи проклятий, прежде чем потянулся за салфеткой.
Я стояла и смотрела на него. В этой обыденности его движений было что-то такое, что приковывало взгляд и не позволяло мне сдвинуться с места.
Я должна была подойти, взяться за ручку своего большого чемодана и покатить его по этому коридору к выходу. И больше никаких «dear passengers», изнуряющих пробок, многоэтажек и прочего бреда.
И больше никогда не увидеть этого светловолосого парня с серо-голубыми глазами. Он знает все мои любимые песни, с ним легко молчать часами и он может хоть из-под земли достать мне горячий эрл-грей. У него в паспорте написано мое имя.
Наверное, я соврала бы тебе, читатель, и пусть меня судили бы все трибуналы мира, если бы я написала что-то вроде «мое сердце разбилось на миллион осколков» и всякие подобные пошлости. Но в самом деле, если бы я была одной из этих железных птиц за окном, то сидящий внутри седеющий пилот, сжимая ледяными, мокрыми от ужаса, руками рацию для связи с диспетчером, орал бы в нее «MAYDAY, я повторяю, MAYDAY