НО!
Быть одной из миллиона женщин – не то же самое, что быть чьей-то одной на миллион, каким бы потрясающим ни был секс.
ДЖЕССИ
День четырнадцатый.
Осталось семьдесят шесть дней.
Черт, звучит как целая жизнь.
— Ты ведешь дневник? Записываешь свои мысли, как мы говорили во время нашего последнего сеанса?
Доктор Ульрих вертит в пальцах свою причудливую золоченую ручку, ожидая, пока я совершу какой-нибудь эмоциональный прорыв. Все это терапевтическое дерьмо одно и то же. Копайте глубже, вскрывайте гробы прошлого и вдыхайте зловоние гниющей плоти.
Нет, спасибо.
— Я не веду дневник, док.
— Почему нет?
— Потому что я не двенадцатилетняя девочка.
Док прочищает горло, и я задаюсь вопросом, сколько Дэйв платит этому парню, чтобы он сидел здесь и терпел мое дерьмо. Держу пари, этого хватит, чтобы купить ему целый склад этих гребаных модных ручек.
— А как насчет музыки? — Он указывает этой чертовой ручкой в сторону гитары в углу комнаты. — Ты писал какие-нибудь новые песни?
— Это не моя гитара, док. Она принадлежит Бену.
— Уверен, что он не будет возражать, если ты ей воспользуешься.
Я качаю головой.
— Использовать гитару другого мужчины — все равно что трахать пальцем его жену.
Добрый док съеживается, но быстро приходит в себя.
— Хочешь, я попрошу Дэйва прислать твою гитару? Уверен, он не будет возражать.
Я слепо смотрю вперед в одну точку. Уверен, что буду чувствовать себя, мягко говоря, неловко, играя на гитаре в доме моего брата. Если он услышит меня, вспомнит ли те дни, когда мы играли вместе, когда жизнь была простой, а мой старший брат был моим героем?
— Я так не думаю.
— Ты упоминал, что находишься здесь только потому, что должен писать музыку. Уверен, что не готов хотя бы попробовать?
Ерзаю на сиденье и чешу затылок. Возможно, я смог бы работать, когда Бена не будет. Он приходит в свою комнату только тогда, когда ему нужно захватить одежду каждые несколько дней.
Странная боль сжимает мою грудь, и я потираю грудину. Что это за чертовщина? Ненавижу это говорить, но это ужасно похоже на чувство вины.
Мой брат принял у себя мою пьяную задницу, а я обращаюсь с ним как с дерьмом. Обращаюсь с его ребенком, как с дерьмом. Стараюсь сделать так, чтобы няня чувствовала себя как можно более неловко. И он ничего об этом не говорит. Он кормит меня, оставляет в покое и каждую ночь втискивается на дерьмовый диван, пока я валяюсь на его кровати, в его комнате, которую он делил со своей покойной женой.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — Док снимает очки для чтения, и обеспокоено хмурит брови.
— Лучше не бывает, док. — Я снова потираю грудь. — Как нельзя лучше. Но, думаю, стоит попросить Дэйва прислать мне гитару.