– И не говори, – вздохнула Биляна. – Мне Слави обещал маленького на лето привезти, но не знаю, отпустит ли эта его Урсула. Такая она непостоянная, тьфу ты. Испанка, одно слово. Вот ветер в голове куда-то подул, все, передумала. Еще раз подул, что-то третье вдруг сообразила. А Слави ни с кем ссориться не хочет, все, значит, обещает.
Разговор тут же перетек в благодатное русло обсуждения плохих невесток, разлили потихоньку вторую бутылочку вина. Открыв холодильник, чтобы подрезать на тарелку сыра и колбас, Йорданка отметила, что яиц, вроде бы, на завтра хватает.
***
Назавтра был козунак – сладкая сдобная булка, еще через день тиквенник, потом толумбички – продолговатые кусочки теста в сахарном сиропе, вслед за ними шла оставшаяся со времен турецкой оккупации баклава, а за ней крем-карамел. Менялись вкусности в руках бабы Йорданки, но не реакция Русского. Он открывал дверь, говорил спасибо за вчерашнее – было вкусно, и спасибо за сегодняшнее, брал угощенье и не приглашал ее внутрь. Правда, на четвертый день – день толумбичек, Йорданке не пришлось напоминать ему вернуть вчерашнюю тару. Русский, видимо, заранее выносил Йорданкину посуду куда-то в прихожую, и там она ждала своего часа, за шесть дней окончательно установившегося в маленький ритуал. Каждый день в одиннадцать.
Йорданка могла бы, конечно, дать волю своему любопытству, надавить на Русского, заболтать его, просочиться вместе с потоком слов внутрь – это она как человек, проживший большую часть жизни при соц-бюрократии, прекрасно умела, но это того не стоило. На шестой день, отнеся ему очередной с утра приготовленный десерт, она даже подумала, что если вдруг в их маленькой свежеустановленной рутине что-то изменится, она не будет этому рада – Русский держал в себе тайну, а тайны, как известно, хороши только нераскрытыми.
А изменилось все на седьмой день. С утра Йорданка, покопавшись в интернете, разнообразия ради испекла настоящую русскую кулебяку с капустой – может, это и было тем, что изменило привычный ход вещей. Когда она, одной рукой придерживая поднос с дымящейся, только что из духовки, нарезанной на ровные квадраты кулебякой, постучала в дверь соседа, никто не ответил. За дверью было тихо, совсем тихо. Никто не двигал креслом, не шаркал к двери, даже не шевелился.
Баба Йорданка постояла так с полминуты, потом застучала сильнее, начала звать: «Андрей! Андрей! Сосед!». Никто не отозвался. Саданув, на всякий случай, еще раз по двери, она попробовала ручку – и та поддалась. Ее это не удивило – цыган в деревне почти не было, да и те были свои, знакомые, красть особо было нечего, все жили примерно одинаково, так что двери часто оставляли незапертыми.