С ужасающими трудностями встречались переселенцы на новых землях. В те давние времена, когда пришли сюда мишарские первопроходцы, земля стоила гроши, как отмечал в своих очерках Н.В. Ремезов – "дешевле редьки". Припущенникам разрешалось рубить в округе лес для строительства жилья. Позднее, во вторую или даже третью волну распродажи башкирских земель, в середине в конце 19 века дело обстояло куда хуже, чем столетие назад. Об этом красноречиво рассказывается в очерках под общим названием "От Оренбурга до Уфы" русского писателя Глеба Успенского, побывавшего в конце 80-х годов указанного выше столетия в Оренбургских краях. В очерках с большой художественной силой показана трагическая жизнь переселенцев и самих башкир, когда колонизация края достигла своего апогея. Коренное население, несмотря на великие природные богатства, которые их окружали, стояло на грани полного разорения. В советские времен писатели и журналисты, описывая прошлое Башкирии, никогда не упускали возможность напомнить фразу Г. Успенского из очерков, ставшую знаменитой во всем Башкортостане: "Пропадет башкир, пропадет! Беспременно пропадет этот самый башкир!"
Писатель с состраданием высказал в своих очерках гневный протест против варварского ограбления народа. "Гибель башкира, начатая хищником побольше сотни лет тому назад, – писал он в одном из вариантов очерков, – и уже на нашем веку выразившаяся в самых бесстыжих размерах и приемах, не требует подробного изложения, во-первых, потому, что оно не исчерпано даже и в двух томах добросовестнейшего труда Н.В. Ремезова, а во-вторых, потому, что у всякого впечатлительного русского человека позорное дело расхищения башкирских земель оставило столь неизгладимое впечатление, что никогда не забудется и без напоминания об этом позоре".
Перечитывая очерки русского писателя-гуманиста, невозможно оставаться равнодушным. Хочется для подтверждения своих слов приводить – да простит меня читатель – все новые и новые выдержки из печального повествования о прошлой жизни крестьян:
"Извозчик, указывая кнутом, говорит:
–Вон и Трехсвятский хутор!
Но, глядя самым пристальным взглядом по направлению кнута, мы действительно видим "что-то"; но представления о хуторе, то есть о трех-двух избушках, хотя бы самых мизерных, о двух-трех соломенных крышах, над которыми вьется дымок, свидетельствующий о "жилом месте",– этого мы не видим. Какие-то черные груды, напоминающие в кучке сложенный торф или кизяк, небольшого размера, разбросанные где попало, не дают ни малейшего представления о человеческом жилье. Оказывается, что народу много, очень много живет в глубине этих черных куч земли; маленькое окошечко сморит из ямы, по краям которой в несколько слоев наложены толстые куски дерна, как кирпичи, и такими же кусками дерна застлана плоская крыша; нагнувшись в три погибели, можно заглянуть в эту в буквальном смысле конуру и в миллионный раз убедиться, что "золотые" руки нашей крестьянской женщины даже и в такой ужаснейшей конуре могут придать облик некоторого уюта. Какой уют может быть в яме, вырытой в земле, аршина в четыре длины и в три ширины? А вот оказывается, что может: стены вымазаны крепкой красной глиной, прилажена из той же глины печурка в аршин величины; и люлька с ребенком качается в уголке. Шевелиться, ходить в этой клетке нельзя – и вот вы видите, что люди, живущие здесь, как бы только жмутся друг к другу, спасаясь от непогоды или присев для отдыха, конечно, "потеснившись". Заглянув в эту клетку, наполненную преимущественно женщинами и детьми, мы видим, что нас приветствуют поклонами, но что все приветливые люди удручены не горем, а таким отчаянием, которое нельзя высказать словами, которое притупляет способность слова, мысли и выражается в глубоком вздохе и мертвом молчании".