В колониальном азиатском городе, каким был Ташкент до землетрясения, русскими была заселена одна половина. Там были, в основном, дореволюционные одноэтажные каменные дома, крыльцо в них всегда было вписано внутрь, как лоджия, с большими внутренними дворами, и неширокие асфальтированные тенистые улицы с арыками вдоль тротуаров. В большом Старом городе жили узбеки, – узкие пыльные улочки, никаких деревьев, глухие глинобитные стены, за ними дворы. В стене дома со стороны улицы никаких окон, одна дверь, часто старинная, резная, всегда покрытая пылью. Но если войти из пыльного пекла пустынной улицы внутрь, то попадешь в рай: тень от плодовых деревьев, журчание воды в арыке, увитая виноградом беседка с обязательной высокой деревянной, застеленной тонкими стеганными ватными одеялами (а в богатых домах коврами) тахтой, на ней надо возлежать, клумбы с благоухающими огромными розами – узбеки их любят и умеют выращивать, двор тщательно выметен и полит. С улицы об этом счастье догадаться невозможно.
Европейцы и узбеки пересекались, по детским впечатлениям, только на базаре. Конечно, они были и среди школьников, и среди служащих, и среди знакомых – но очень мало. В первых классах со мной учились двое – мальчика я не помню, а девочку звали Диля (Дилором), фамилия Ибрагимова, мы с ней очень дружили. Мама у нее была врачом, папа работал в Академии Наук, старший брат учился в медицинском институте. А на базаре мы были покупателями, а узбеки – продавцами. Ташкентские базары – это тема для отдельного рассказа.
Итак, мы живем в палатке. Днем стены палатки закинуты на крышу, кровати стоят просто под навесом. Тепло пришло быстро, деревья зеленые. Палатка стоит под большой урючиной. Утром взрослые уходят на работу, Ира и Наташа в институт – Ира учится в медицинском, Наташа – в инязе (занятия отменены только в школах). Мы – я, Миша и Лялька – с удовольствием бездельничаем целыми днями. Щенок Тимка, необыкновенно быстро подросший, тоже рад, что взрослые ушли. У него своя причина – ему страшно понравилось одеяло из верблюжьей шерсти, которым покрыта раскладушка Наташи, и он, дождавшись ее ухода, стремглав мчится в палатку, плюхается на любимое одеяло и валяется на нем до прихода кого-нибудь из взрослых. Мы его не гоним – уж очень живописно смотрится светло-коричневый пушистый Тимка на светло-коричневом пушистом одеяле. На ночь стены палатки опущены, у двери стоит тахта, на которой спит папа. По городу ходят слухи о ворах и злодеях, так что папа у нас защитник. К тахте в ногах прислонена лопата, а под подушкой лежит трофейный немецкий кинжал, его папа привез с войны. Когда ночью потряхивает (а толчки продолжаются – слабые, днем незаметные, а ночью все сразу просыпаются, несколько раз тряхнуло сильно, а девятого мая был самый сильный и продолжительный толчок, очень было страшно, земля гудела и ворочалась), папа вскакивает и хватает лопату, как ружье – наверное, с войны у него этот рефлекс остался. Мы просыпаемся и смеемся – папа в трусах с лопатой наперевес. Он приходит в себя и тоже смеется. От смеха испуг проходит и, погадав, сколько баллов натрясло (самый первый и самый сильный толчок был силой около 8 баллов – это общепринятые единицы мощности землетрясения по шкале Рихтера), обитатели нашего брезентового ковчега засыпают.