− А где отец? − спросил я, так и не дождавшись, пока она сама мне всё объяснит.
− Ушёл, − ответила мама.
− То есть как ушёл? − не понял я.
− Вот так. Ушёл. Насовсем.
С тех самых пор никто ничего не слышал о моём отце. Он как в воду канул, не оставив и следа своего пребывания на этом свете, если не считать меня.
Первое время я недоумевал. Не знал, что и думать, как относиться к этому. Не верил до конца, что отец не вернётся, и ждал его возвращения. Не успел до конца осознать, что обрёл отца – как снова потерял его. Однако в итоге поймал себя на том, что чувствую облегчение. Рад, что ненавистная обуза исчезла сама собой и не надо больше думать, что бы такое предпринять, чтобы он исчез. А ведь я, признаться честно, даже слегка боялся себя – боялся того, что мог бы натворить, не удержавшись, дабы скорее избавиться от него. В то же время я стыдился этого чувства − мне было противно на душе от того, как произошло расставание с ним, как я вёл себя в нашу последнюю встречу. Чувство облегчения само по себе казалось мне предательством по отношению к родному отцу. Я стыдился признаться себе, что радуюсь его исчезновению. Но ничего не мог поделать − так мне было легче, спокойнее и свободнее. Я даже боялся, что он снова вернётся.
Дабы заглушить в себе эти мучительные раздумья, я всецело погрузился в занятия, пытаясь нагнать некоторое отставание от своего привычного темпа развития. Следующие три недели я старался не вспоминать об отце. Просил маму и Валю не говорить о нём. Время от времени испытывал в груди лёгкие покалывания совести, однако тут же успешно заглушал их языками. За это время съездил в Москву, сдал вступительные экзамены и стал студентом МГУ, после чего на август вернулся домой.
Я никогда не любил смотреть телевизор. Но у мамы он работал почти весь день, если она была дома. Даже когда она была на кухне и не слышала его. Однажды утром в начале августа я занимался у себя в комнате, когда меня отвлекли до боли знакомые слова, раздававшиеся из телевизора: вялотекущая шизофрения, принудительное лечение… Я подошёл к телевизору. Мать возилась на кухне и даже не видела меня. В итоге я, оставаясь в одиночестве в её комнате, почти целиком просмотрел документальный фильм, сразу же перевернувший мою жизнь.
Так называемая гласность позволила наконец выпустить этот фильм на экраны, хотя снят он был пятью годами ранее. В нём говорилось об одном из самых отвратительных эпизодов поздней советской истории – о репрессивной психиатрии. В самом деле: едва ли когда-либо и кем-либо был придуман лучший способ изолировать неугодного гражданина от общества. Сажать и расстреливать – это уже как-то дико и старомодно. Слишком шумно и заметно, слишком хлопотно, слишком жестоко и нецивилизованно, слишком очевидно имеет политическую окраску, слишком легко превращает врага в мученика. Куда проще, тише, спокойнее и гуманнее объявить, что гражданин сей не в своём уме и тому есть неоспоримое научное подтверждение.