— Не дури, отец! — Влетел в кухню, присмотрелся, облегченно вздохнул. — Опротестуем! Я ее, и родню ее по судам затаскаю!
Подняв письмо с пола, смял и выкинул.
— Так приедут же… сегодня.
Старик опять пустил слезу. Опять беспомощную, но счастливую. Заморгал часто.
— С лестницы спущу. Дане позвоню, он юрист хороший, отмахаемся. Я тут останусь, вместе пока поживем. Не бери к сердцу, отец. Несвезло мне, наступил на гадюку… хорошо хоть жениться не успел!
Я улыбнулась. Можно уходить. Сейчас здесь будет суета, — разбор вещей, перемывание косточек всем женщинам, воспоминание, готовка обеда, — любимые обоими картошка с селедкой, и хорошая стопка водки для младшего. Попятилась, — из кухни, из коридора, в подъезд кирпичной шестнадцатиэтажки на улице Печатников.
Едва перешагнула порог обратно, как все ниточки знания оборвались. А дверь оказалась закрытой — сын ее захлопнул, как пришел. Больше я ничего не могла сказать о будущем этих двоих. Осталось в памяти только то, что вложила мне служба пограничника, — для дела, для понимания. И слова, которые я говорила были не мной придуманы. Так оно и происходит — я просто знаю, что именно должна произнести.
— Я помню о тебе, дедушка…
Я посмотрела на подъездный потолок, вверх, мысленно обращаясь к своему покойному дедушке, который единственный из всей семьи по-настоящему любил меня, а я его, самого родного. Как я скучала по нему!
Вечером наплакалась.
Я после вызова еще продержалась много часов — и заглянула в столовку, с усилием заставив себя съесть суп и хлеб, купила карту Сольцбурга, чтобы было удобнее выполнять задание наследника и ничего не пропустить, каталась на монорельсе по самому длинному маршруту, который дотягивался до самых окраин города. Даже нашла силы поболтать с соседкой Гулей, расспросив ее о дальних родственниках и поделившись своими веселыми историями про сокурсников. Я вроде как на привычную колею вышла, опять могла притворяться и выдумывать, даже посмеялась два раза.
А вот как в комнате закрылась, так и расплакалась. Залезла в шкаф, достала с самой высокой полки коробку, открыла и все… там семейные фотографии, три листа из уничтоженного дневника и маленький узи-снимок.
Александра Витальевна, главврач больницы, пыталась направить меня в группу поддержки, записать к психологу, но я не согласилась. Я уже тогда, под конец ее опеки, нашла себе спасение в притворстве — играть в жизнь, только бы отстали все, и не лезли, даже с помощью, в душу. Сделала вид, что мне намного лучше. Спасло это и то, что вернулась к пограничникам. Только староста знал, что я исчезала на год, потому что ему блокнот сдала. А остальные, с кем знакома, думали, что я ушла с передовой, задвинулась в круг тех, кто помогает официально, и на собрания не ходит.