Больница, бред, галлюцинации-сны и сны-галлюцинации сопровождали ее забытье и бодрствование. Матка ее оказалась проколота и болела отчаянно, яростно, невыносимо. Женя лишь корчилась на простынях и понимала весь ужас и брошенность своего положения. Днем приходил Виктор или домработница, на Женю обрушивались попытки мужа развеселить ее, не придавая значения происшедшему, словно и думать о том, что это в некоторой мере неправильно, не было нужды. Помощница же лишь неловко молчала.
Скупой больничный свет стихал, переставал резать, а после начинал вновь. Пламя брызгало ей в глаза грязными каплями, стекающими с тряпки, которой техничка, не обращая на нее внимания, терла пол с безразличной остервенелостью. Мысли растекались в клочья, позволяя вникнуть в боль до конца и почти слиться с ней в блаженно-ненавистной летаргии. По утрам растушеванное солнце прорывалось сквозь застиранные шторы, и Женя сквозь ленивые от боли полу мысли думала, зачем ей жить, если дальше не будет лучше?
Неустойчивым почерком она наносила карандаш на записки. «Все в порядке, Витя». Все в порядке…
Наверное, другие женщины считают обыкновенным после такого процесса не питать к отцу ребенка злобных чувств… Это ведь нормально, естественный ход событий. Но она не могла. Не могла в первую очередь понять, не то что принять. Ведь от понимания до принятия путь короток.
Страх, безысходность, какая-то общая серость и бессмысленность всего сущего сопровождали Женю в больнице. Тело от боли иногда словно распадалось на отдельные части.
В конце августа уже навязчиво пахло сентябрем. Дача Скловских с ними внутри надвигалась на осень. Успокоенное увядание ударялось о двери и окна. Ощущение запакованности, зачехленности, свойственное осени, предчувствовалось. Вылезающее солнце обдавало, захлестывало, засасывало желтизной, поглощало в неизведанные дали космоса своего цвета.
– Как ты можешь считать этот кошмар? – спросил Скловский дочь, зайдя в комнату и ясно заставив ее сжаться и накрыть ладонью потрепанную книгу стихов Есенина. Что в нем находила Влада, в целом не особенно увлекающаяся литературой, было загадкой для отца. Впрочем, читала она лишь пару стихотворений. Остальные не западали в душу, как это и бывает даже с творениями больших поэтов.
– Значит, нахожу в нем что-то привлекательное.
Скловский пожал плечами, едва не разъев сам себя от надменности, как можно быть такой глупой.
– Убери. Еще не хватало, чтобы об этой маленькой пикантной тайне узнали за пределами нашей общности.
Влада со спокойной яростью взглянула на отца, но перечить не отважилась, зная, что в делах, подобных этому, он имеет настоящее чутье. Еще бы – пройти такую школу увиливаний, изменений морали, закрытия глаз на явный идиотизм и несправедливость… Влада сама не понимала, что вопреки пламенным изобличительным речам отца, напитанным фальшью, не чувствует неприязни к их автору.