…Он потянулся с закрытыми глазами, пошарил рукой вокруг – где-то обязательно должна стоять бутылка с минералкой: долгие годы практики алкогольного возлияния выработали устойчивое правило. Но сегодня, похоже, было исключение и придется встать. Из кухни доносились звуки и чьи-то передвижения: значит, не один. Сдернул влажную простыню, мазнув полу-трезвым взглядом по своему телу, удовлетворенно отметил утреннюю эрекцию и заметил подсохшую кровь: «Откуда??» Резко поднялся, отдернул простыню и замер. Хмель мгновенно улетучился, как был голым, пошел через зал в кухню, боясь своей ужасной догадки, увидел на кресле аккуратно разложенное свадебное платье, сомнений не осталось, но глупая надежда, что это ошибка, разбилась об Элю, заваривающую по-хозяйски чай.
Моряк застонал. Взявшись за голову, вспомнив фрагменты прошедшей ночи, громко выругался:
– Твою ж мать! Элька! Что ты здесь делаешь?
Она в испуге вздрогнула и, заикаясь, произнесла:
– Ччай завариваю…
– Какого черта ты здесь? Что ты натворила?! Ты соображаешь? Ты! Ты! – Игорь не находил слов, гнев ослепил его разум. – Ты меня отымела! Ты! Дура, малолетняя!
Он развернулся, сообразив, наконец, как смешон: орущий на девчонку голый мужик – и рванул в спальню; наткнувшись взглядом на платье в зале, схватил его и швырнул в коридор:
– Бегом домой! Убирайся! И чтобы я тебя больше не видел!
…«Так черно и так мертво. И чернее не бывать. И никто нам не поможет. И не надо помогать».
Ее нашли на третий день. Соседи по даче позвонили обезумевшей от горя матери, что на их участке кто-то находится в сарае.
Еще издали мать увидела между черешневыми деревьями чучело в белом свадебном платье с тряпичной черной головой, подошла ближе, и ноги подкосились. Платье было изрезано вертикальными полосками, развевающимися на ветру, на кружевном лифе – золотая медаль дочери. Мать кинулась к сараю, дверь была заперта изнутри, рванула вместе со щеколдой: в углу на старой дедовой телогрейке, рядом с ведрами, лопатами и граблями, свернувшись калачиком, лежала ее девочка, около нее – бечевка с гвоздем на конце и куском полусгнившей доски, не выдержавшей Элиного тела, – в потолке зияла дыра.
…Шел второй месяц пребывания Эли в психиатрической областной больнице.
Мать, присев на краешек стула, напряженно слушала доктора:
– Лекарства действуют накопительно, говорить о выздоровлении пока рано и неизвестно, наступит ли оно окончательно. Для меня ясно одно: она не хочет никого «узнавать» и возвращаться в прежнюю жизнь, в которой получила травму. Или молчит, или повторяет одну фразу: «Так черно и так мертво, и чернее не бывать».