– Злишься? – вдруг спросил папа.
– Злюсь. Немного. На тебя немного, на неё больше, – призналась я.
– Я не должен был лишать тебя права выбора, – ответил он и запнулся. – И её. Она хотела уйти, хотела оставить меня одного. И если твою мать я отпустил, смирился со временем, то тебя потерять не мог. Ты ведь моя дочь, как бы я без тебя?
В его голосе было такое отчаяние, что у меня слёзы в глазах встали.
– Я любил её, Поль. Безумно… любил, слишком. Больше, чем… больше чем нужно. А она… меня нет. У нее была первая любовь, которую она так и не смогла забыть… что бы я ни делал для неё… она всё равно не смогла полюбить меня.
Слова давались ему с трудом. Папа вообще никогда о подобном не говорил. О чувствах. Слова, пропитанные старой болью, рвались.
– Пап, всё, проехали, – сказала я, не в силах слышать это.
– Я всеми силами препятствовал, не дал тебя забрать. Она даже в суд не могла обратиться, никуда не могла, я запретил, угрожал. Я поступил ужасно, по отношению к ней и тебе. Но дочь, пойми, я бы умер без вас.
С моего лица срывались слёзы. Я так и сидела, уткнувшись головой в руку и рыдала. Вспоминала, как папа вытаскивал меня из той ракушки, в которую я забралась тогда и закрылась. Как мы вместе с ним вечерами играли в настольные игры, учились готовить еду, находя разные рецепты в книгах. Как однажды меня вызвала завуч в учительскую, и там, за закрытой дверью, она с другими учителями устроила настоящий допрос. Спрашивали про родителей, в том числе какие-то личные вопросы задавали, а когда я противилась отвечать и сказала, что их это не касается, стали орать и грозить отчислением. Тогда мама Дашки (они ещё не жили с нами) защищала меня, и увела от них, а потом позвонила моему папе. На следующий день он им такое устроил, что больше со мной вообще не заговаривали на посторонние темы. И даже ученики стали относится иначе и перестали задирать. Он всегда меня защищал и старался для меня.
– Пап, это в прошлом, – проговорила я, сквозь всхлипы. – Этого уже не изменить, и теперь мне нужно время, чтобы научиться жить с этим знанием. Спасибо, что рассказал. По поводу поездки я подумаю, ладно?
– Хорошо. И знай, Полина. Всё, что я делал, я считал, что делаю во благо. Что тебе так будет лучше.
– Я поняла, пап. Знаю. Как у вас дела? – спросила я, желая перевести тему.
– Нормально. Ты сообщи тогда решение до следующего понедельника.
– Конечно.
Мы попрощались, и я ушла на кухню, ткнула чайник, села на стул, сложила руки на холодной столешнице и положила на них голову. Значит, мама не любила его и хотела уйти со мной, но он не дал. Теперь мне и правда требовалось время, чтобы понять, что сейчас я чувствую к своей матери. Хочу ли я увидеть её снова, поговорить? Не знаю. Это так сложно. Мысли о ней почти всегда сопровождались ноющей болью, будто я вскрывала старую рану, а потом зашивала, накладывала неровные швы, чтобы вскоре вновь их сорвать. Ведь я долгое время так скучала по ней, мечтала услышать её ласковый голос, звонкий, мелодичный смех, взглянуть в чистые глаза, в глубине которых рождается решение всех проблем, ощутить аромат сладковатых цветочных духов, почувствовать тепло заботливых рук и любовь, на которую способно лишь материнское сердце. Но чаще всего я просто отгоняла мысли о ней прочь, как о близком человеке, который совершил жестокое предательство. И думала о том, как же сильно я привязана к ней и надеялась, что она любит меня также, как и я её.