Раз выдалось дождливое тёплое лето, полное грибов и ягод, и старушка, что ни день, приносила из леса полную корзину. Однажды подалась – а лес пустой. Долго плутала, вороша палкой траву, все глаза проглядела – нет ягоды, как в землю ушла. Думала уже домой ни с чем поворачивать, как вдруг слышит: не то птица по-человечьи плачет, не то девица, как птица, поёт.
Пошла старушка на голос и оказалась на поляне, красной от ягод. Ягода вся как на подбор: крупная, сладкая, точно дикий мёд. А над поляной кружит птичка, да не простая. Солнце играет в её прозрачном звонком тельце, и вся-то она сияет, вся переливается.
Подивилась старушка эдакому чуду. Дай, думает, приманю. Нарвала ягоды и на ладони протянула. Птичка, будто никогда людей не знала, бесстрашно слетает в руку. Пригляделась старушка: вся она стеклянная, прозрачная, как лёд, даже косточки видно, а ягоду пьёт и от сока понемногу румянится. Как напилась, так заалела грудка, заволновалась – и разлилась птичка песней. Легко и пусто стало на душе у старушки от той песни. Никак ты смерть моя, думает. Вот и ладно, давно пора.
Посадила старушка птичку в корзину, набрала ей побольше ягод, прикрыла платком и понесла в избу. Радуясь, что помирать скоро, затопила баню пожарче, расплела долгую косу, выпарилась на славу, вымылась в семи водах. Вот закончила и пошла проведать, что там птичка. Открывает корзину – пусто. Растаяла, бедная, только стеклянные косточки остались. Взяла их старушка, увязала в платок, поплакала немного да и схоронила на погосте.
Ночью ветер выл под окнами, будто стая волков свадьбу играла. Старушка глаз не сомкнула до самой зари. Тревожно ей было, страшно: что-то теперь будет? Саму смерть зарыла – как людям в глаза смотреть? Вся измучилась, извелась. Едва небо посветлело, она уж на ногах. Глядит: идёт к избе девица, статная да ладная, только бледная – аж просвечивает. И ни цвета в ней будто, ни жизни. Идёт как есть, без платья, замызганным тряпьём прикрывается. Пригляделась старушка, а это её платок.
– Ты чьих будешь, милая? – спрашивает.
Девица молчит, белый волос на палец мотает. Завела её в дом старушка, сажает за стол:
– Ешь, дочка, сил набирайся. Может, и словечко молвишь.
А девица всё молчит, к еде не притрагивается. Тогда спустилась старушка в погреб и выставила прошлогоднее варенье: на-тко, полакомься. Девица взяла да и съела всю банку. А как съела, так щёки у ней порозовели, губы заалели. Смекнула тут старушка, что к чему: вот уж диковинная дочка мне на старость лет!
Открыла сундук, нашла лучший свой сарафан, ещё девичий, расписной, с каймой да оторочками. Обрядила девицу, белый волос в косу заплела, под платок убрала, и получилась дочка. Взглянула на неё старушка – будто себя молодую увидала. И назвала её, как саму когда-то звали, Живочкой.