Настроение резко портится. Опять он — диакон Василий Шумский со своими просветительными речами и раздражающей навязчивостью. При нашем храме священникам помогает, а в свободное время болтается по городу и пристает к честным людям со словами: «Вы уже уверовали в нашего Создателя? Нет? Так я вам сейчас помогу».
— Исчезни и веник свой забери, — мрачно изрекаю, доставая из пачки еще одну сигарету.
— Но Кристин, я не могу. Люблю тебя, сил моих нет, — бодрым тоном отвечает блаженный, букетом красных цветочков помахивая. Хорошо так, осеняя святым знаменем территорию вокруг.
Вася Шумский — моя личная головная боль. Мы с ним когда-то вместе учились в средней школе для магически одаренных. Он — вечно битый местными гопниками-перевертышами ботаник, а я — местная троечница, пацифистка и лентяйка.
Зажали его за углом школы да давай требовать деньги на глюк-траву. Как сейчас помню, пятый класс был. Тут случилась я. Вся такая альтернативно одаренная, любительница шарахать магией без предупреждения и сдерживающих рун. Просто представьте себе весь ужас: злая взбешенная малявка ростом метр с кепкой. Рядом все мертвое оживает, стекаются души и темная сила пытается добраться до трясущихся в пятках перевертышей душонок. Прокляла всех, а его особенно.
Короче, с тех пор этот светлый никак от меня не отвяжется. Все оставшиеся шесть классов за одной партой просидели. Благо дорогая мамочка отправила свое дитя в академию Магического Богословного права на пять лет. Хорошие были времена. Никаких гвоздик в четном количестве, отравленных яблок, пирогов, лимонада со святой водой…
— Кристин, спускайся. Я сегодня даже без креста и заговоренного кинжала! — уверял меня тем временем, этот влюбленный идиот. — Я тебе вместо них принес святые псалмы — буду изгнание читать, в стихах!
Прищуриваюсь и, чуть перегнувшись через перила балкона, пытаюсь рассмотреть маленькую черную книжку. Цепким взглядом пересчитываю гвоздики и удовлетворенно крякаю: молодец! В этот раз принес целых двенадцать вместо двух.
В голубых глазах Васечки любовь, нежность и признание моей авторитетности в борьбе за его хрупкое светлое сердечко. На груди, поверх рясы, что-то блестит. Ага!
— Это что, ладанка? — тычу пальцем в небольшой серебряный сосуд на цепочке. Шумский удивленно смотрит на свое украшение, затем снова поднимает голову и улыбается.
— Ага. Как положено, освященная и заговоренная.
— Освятил кто?
— Главный священник, конечно, — приосанивается Вася, хмурясь и кусая губу. — Разве можно доверить такое дело кому-то еще?
— И от проклятия забвения заговорил? — любопытствую, наклонив голову набок.