И так далее, в том же духе, с нестрогой ритмикой. Васятка подождал, пока Кадмил выговорится, устроил его спать на попоне, а сам по-тихому пробрался обратно во дворец, к Петьке. Разбудил и всё рассказал. Думал, конечно, найти в брате сочувствие, да какое там! Петька заартачился, скандал устроил. Мол, да как ты можешь! Да это ж семья наша, мамка родная, сестрицы милые! Мы ведь о том всю жизнь мечтали, чтобы мамку обнять! Кровь-то в жилах — она не водица, опоминайся, брат Василест! Мало ли чего Кадмил наплёл, кобылин жених…
— Верно, — отвечает Васятка. — Не водица у них в жилах, а яд змеиный. Ладно уж, оставайся, брат Пинод, с новой семьёй, не поминай худом, а я ухожу. Бывай.
Обнялись они на прощание, и пошел Васятка домой тем же путём, каким привёл Кадмил: спустился в подземелья, пролез через шахты и пещеры, малость по сточным трубам поплутал, да и вышел сквозь подпольную щель прямо в комнату на Литейной улице. Вырос за ночь до нормального роста, с утра почистил зубы порошком Ралле и пошёл на завод. Ждал, что будут пытать по всей строгости: где был столько времени? Ан нет: спросили только, отчего Петька на работу не вышел. Васятка насчёт брата кое-как отбрехался, а про себя смекнул, что время в Пелангии, поди, супротив нашего по-другому течёт. Что ж, смену отработал, вечером пришёл с завода, посидел в одиночку, поглядел на неприбранную братнину постель, повздыхал… Да и лёг спать.
А ночью чует сквозь сон некоторое неудобство в ногах. Продрал глаза, смотрит в потёмках: вокруг лодыжек свился какой-то шланг, как бы гуттаперчевый, но притом блестит тускло, будто револьверная сталь. Ну, Васятка и так-то не робкий парень был, а после Пелангии вообще ко всему сделался хладнокровным. Зажёг он свечу, глядит: и не шланг это вовсе, а змея гадюка. Обвилась вокруг ног и кусает за щиколотку сквозь одеяло. Только одеяло-то стёганое, пухлое, не прокусишь. Тут встрепенулась гадюка, голову подняла и посмотрела на Васятку. Вся из себя чёрная, а самый хвост узорный, и глаза — бирюзовые, словно бы магнетические. И что-то такое родное в той гадюке, что никаким словом не сказать, но сразу в сердце отзывается.
— Петька! — говорит Васятка. — Ты, что ль?!
— Я! — отвечает человечьим голосом гадюка. — Беда, что тебя, брат, не послушал! Гляди, что со мной сделали. Обратили в змея пожизненно и наложили проклятье, чтобы я всякую добрую тварь ядовитым зубом язвил. Насилу сбежал от них… Простишь ли?
Покачал головой Васятка, поохал, да и принял к себе Петьку. Может, оттого что кровь в жилах — она и впрямь не водица, у неё другой химический состав. А может, оттого что у самого Васятки такой химический состав был, особенный. Поначалу, конечно, случались казусы: Петька всё норовил исподволь подползти к брату и уязвить в пятку. Куснёт и говорит виновато — дескать, уж прости, такова теперь моя гадова натура. И глазами бирюзовыми, падла, в самую душу заглядывает. Ну, Васятка терпел-терпел, а потом как-то едва не окочурился от Петькиного укуса, и решили они по обоюдному согласию избавиться от ядовитых гадючьих зубов. Фельдшер в амбулатории, который выдирал Петьке зубы, признался, что никогда такого умного гада не видел, и что Васятка должен с этим гадом выступать в цирке, как клоун Дуров с поросятами. Братья над его словом крепко призадумались. Так крепко, что в ближайшее воскресенье Васятка, против обычая, пошёл не в кабак, а в цирк на Фонтанку. И Петьку с собой прихватил в кармане.