У Рождественского был взгляд затравленного алкоголика:
прозрачные глаза таили жуткое, нечеловечески страшное знание. Как дева из «Кентервильского привидения»91, он случайно увидел скрытые механизмы мироздания, видимые только с обратной стороны зеркала, отделяющего нашу реальность от иной. Он был безумен. Его все считали милейшим человеком, но никто не любил. Он умер в белую июньскую ночь на своей даче от разрыва сердца, и это было единственным и лучшим выходом для него, оказавшегося в центре жутчайшего клубка интриг чекистов и масонов, воров и жрецов, влиятельных гомосексуалистов и наркобаронов, наемных убийц и продажных чиновников, великих музыкантов и мелких жуликов, контрабандистов и режиссеров, заговорщиков и галеристов. Он искал эту смерть, и она пришла, избавив его от мучений и позора. Не знаю, помог ли ему профессиональный убийца-отравитель или он сам капнул в стакан с чаем свой яд, но было ему всего 48 лет. Хотя выглядел он к тому времени глубоким стариком. Мне не жалко его. С самого начала он был жертвой. Куском ходячего мяса, бараном на заклание. Лохом, которого каторжники уговорили бежать вместе с ними за компанию, чтобы съесть при надобности, а он считал себя еще и организатором побега. Да, он был глуп и подловат, этот мой герой. Причем настолько глуп, что вообще не умел думать: все решения приходили к нему через сердце и не проходили экспертизу добра и зла. Он ведь музыкант и режиссер. Кант не мог предусмотреть этот случай: внутри у таких парней только музыка, законы гармонии которой имеют совсем другую природу. Хотя это не бесспорно: может быть, страшные язвы-фурункулы, съедавшие его ноги в тюрьме, были просто неосознанной местью той самой частички «я», которая бунтовала и губила то, что было в нем живым, — тело. А может быть, это побочная реакция на яды, которыми кормил его заместитель, не рассчитав дозу. В любом случае ему повезло: смерть была добрее к нему, чем жизнь и люди, которых он считал своими.
Дмитрий, Дмитрий Рождественский, Дим димыч, или про-
сто Митя, был талантливым пианистом и артистичным чуваком, но много пил и разговаривал. Поэтому после всех музыкальных школ и училищ поступил в Консерваторию не на фортепианный факультет, а на режиссерский. К сорока годам он вполне мог бы сыграть в знаменитом фильме92 своего приятеля Бортко профессора Преображенского даже без грима, а к сорока пяти с него можно было рисовать Владимира Ленина. Бородка клинышком, могучий лоб, способность говорить часами и безумные глаза — что еще надо? Митя так и оставался бы режиссером Ленинградского телевидения и снимал бы длинные скучные фильмы про балет, пока бы не спился, как и все коллеги, начинавшие день со стакана дешевого бренди в телецентровском буфете. Но было три судьбоносных фактора: он был из хорошей еврейской семьи, учился в хорошей школе и был амбициозно бесстрашен, то есть авантюристичен и безнравственен.