– Осень, – сказал я. – Скоро осень.
Говорить приходилось громче обычного. Из-за этого сохранять спокойствие было трудно: повышая голос, я с трудом удерживался, чтобы не возвысить его до крика. Крик в свою очередь грозил превратить беседу в скандал, какие бы слова ни произносились, даже самые безобидные.
– Не напрягайся, – Гермий зашелся коротким, лающим смехом. – Если хочешь, говори шепотом. Я тебя отлично слышу, поверь. Скоро осень? Глубокое замечание, согласен. Без тебя я бы не додумался.
– Отец поедет в храм, – шпильку я пропустил мимо ушей. – В твой храм, Податель Радости. Моление о приплоде, помнишь? Главк каждый год к тебе ездит.
Гермий отмахнулся жезлом:
– Жертва принята! – возгласил он распевным голосом жреца. – Моления о благоденствии стад услышаны! Прочие моления не услышаны. Воля Отца Богов остается неизменной.
И добавил уже своим голосом:
– Полагаю, прочих молений больше не будет. В Главковы-то годы? Твой отец умен и практичен, он еще с прошлой осени перестал просить меня о приплоде в семье.
– У царя Иобата младшая дочь совсем еще девчонка, – обиделся я за отца. – Иобат, между прочим, мне в деды годится! И ничего…
– Скоро осень, – повторил Гермий, показывая, что разговор об отцах и детях ему прискучил. – Главк поедет в храм. Ты поедешь с отцом? Полетишь? Поскачешь?!
– Пешком пойду. – огрызнулся я.
– Пешком, – в голосе бога зазвенела опасная струна. – Значит, пешком?
Лишь сейчас до меня дошло, что все это время Гермий пребывал в напряжении, можно сказать, в смятении чувств. Обманчивая беззаботность была плащом, под которым скрывалось нечто, мучившее олимпийца хуже мокрой язвы. Я сказал, что стал более чуток к душевному состоянию покровителя? Я ошибся, польстил себе.
Был чурбаном, чурбаном остался.
– Пешком ходят ногами, – Гермий отлетел подальше, указал жезлом на круп Пегаса. – Где твои ноги, жеребенок? Твои собственные ноги? Ты оставил их дома?!
Придумывая, чем ответить на очередную шутку, я опустил глаза, сделав вид, что потупился от смущения, скользнул взглядом по конской холке к спине и животу – и чуть не свалился с Пегаса во второй раз. Точно, свалился бы, имей я такую возможность.
У меня не было ног.
Там, где бедра и колени несчастного Беллерофонта должны были сжимать конские бока, не наблюдалось ни бедер, ни коленей. Голени и стопы тоже отсутствовали. Пегас, только Пегас, ничего, кроме Пегаса – сильные мышцы, обтянутые тугой кожей, белая шерсть, встопорщенная дуновением ветра. Если приглядеться, делались видны еле заметные вздутия, повторявшие форму моих ног, как если бы Пегас всосал, втянул в себя ноги всадника.