Раз уж текст не идет, я с тихим протяжным вздохом выключаю ноутбук и напяливаю удобный спортивный костюм. Предвкушая прогулку по темному пустынному парку, шнурую ярко-оранжевые найки и распахиваю дверь, чтобы на пороге столкнуться с Сашкой. И пугающей чернильной тьмой в его взгляде, которая грозит похоронить под обломками осязаемого гнева.
Я широко, некрасиво открываю рот и таращусь на приятеля пару минут, приклеившись к свежей ссадине, алеющей у него на щеке. А потом хватаюсь за полы потертой кожаной куртки и втягиваю его внутрь. Тщетно пытаясь смахнуть с бывшей некогда белой футболки буро-коричневые подтеки. Обеими руками я вцепляюсь в Сашино запястье и волоку за собой в гостиную, превращаясь в натянутую струну. Боюсь – отпусти, и он обязательно сорвется и вытворит что-то непоправимое.
Так же молча я достаю из шкафчика перекись и прохожусь по краям раны ватой, пока воздух со свистом вырывается из его ноздрей. Он не ругается и не шипит, но я кожей чувствую его напряжение, когда вытираю запекшуюся кровь со сбитых костяшек. И самое страшное, даже если он сейчас признается, что убил человека, я все равно останусь на его стороне.
Покончив с работой медсестры, я шлепаю на кухню. Попутно сбрасываю кроссовки и освобождаюсь от олимпийки, разглаживая скомкавшуюся ткань черной футболки на тонких бретелях. Забираю волосы в небрежный пучок и достаю из холодильника неприкосновенный запас – запотевшую бутылку водки, купленную на случай визита отца. Быстро нарезаю соленый огурец, сыр и копченую колбасу и со всем этим возвращаюсь к Волкову.
– Ты знала, Лиз? – одним махом Александр опрокидывает стопку с огненной и не закусывает, впиваясь в меня убитыми чернильно-черными глазами. Пробует на зуб реакцию, ищет подвох и, не найдя, уточняет: – Марина с Глебом второй месяц вместе…
Глотаю свою порцию спиртного и закашливаюсь: меня как будто со всей силы приложили о пол. В измену Лебедевой верится с трудом, памятуя, как она не отлипала от Волкова и делала все, чтобы отдалить нас друг от друга, но его слегка трясущаяся ладонь, ложащаяся на стекло, убеждает в обратном.
– Я не общаюсь с ними, Саш, – сиплю, как прожженный курильщик, и перемещаюсь от кресла к дивану. Втискиваюсь между Сашиных бедер и прижимаюсь губами к пропахшим табаком волосам – лучшее, что я могу сейчас предложить.
– Я сломал ему челюсть, три ребра и кисть, – коротко рубит Волков, пряча за жестокостью боль, и грубо стискивает пальцами поясницу, от чего, скорее всего, останутся синяки. Только вот ни его слова, ни прикосновения неприятия не вызывают. Если бы я была там, я бы сама подлила керосина и щелкнула зажигалкой.