Прасковья растерялась, как лучше поступить: хорошо ли с мачехой к могиле матери являться, и надо ли вообще с новой княгиней куда-то, кроме торга, ходить. Да и на торг Прасковья пошла скорее из вредности, раззадоренная обидными словами отца, мол, не берите ее. Как тут дома усидеть? Все эти мысли буквально отразились на лице юной княжны. «Порода батюшкина, никуда не денешься, — вздохнула Настасья, и тут же вспомнила странный сон. — надо Ростиславу письмо отправить, уж он-то знает, как во Христе его дядьку звали».
— Отведите княжну домой, а мы с Феклой до Успения сходим, — обратилась она к гридням.
— Вот еще, я тоже в церковь хочу, — тут же передумала Прасковья, и горделиво пошла впереди.
Фекла сокрушенно покачала головой.
— Ох, хворостина по ней плачет.
— Скажи, Феклуша, — обратилась Настасья, пока ни охрана, ни княжна не слышали ее, — а правда, что князь к дочке посадника Домогоста сватался?
— Не знаю я того, — недовольно сморщила длинный нос ключница, — чудил он после смерти княгини много, может и посватался, с него станется. Себя не бережет, так хоть людей бы поберег. Ах, светлейшая, уж как нам хозяюшка добрая нужна, уж как тебя ждали, — Фекла с улыбкой заглянула Настасье в лицо.
— Не справляюсь я, подвела я вас, — снова расстроилась Настасья, разом вспомнив все свои неудачи.
Фекла набрала воздух ответить что-то бодрое и успокаивающее, но не успела.
— Благослови Бог княгинюшку, — между гриднями и Настасьей как из-под земли выросла древняя старуха.
Длинный шерстяной убрус почти полностью обволакивал маленькую сгорбленную фигурку, оставляя открытыми только протянутую к Настасье иссушенную крючковатую руку да сморщенное пожелтевшее лицо с узкими слезящимися глазками и щелью беззубого рта. Один из гридней, поздно опомнившись, попытался оттеснить старуху, но княгиня жестом показала не трогать.
Настасья торопливо полезла в кошель Всеволода, отчего-то именно туда, а не в свой, и извлекла векшу[5].
— Благослови Бог и тебя, бабушка, — протянула Настасья серебро, собираясь вложить его в иссушенную руку.
— Никого не бойся, княгиня, — взгляд старухи стал цепким, притягивающим, — тебя есть кому защитить.
— Бабка, ты что ль защитница?! — гоготнул басом самый здоровый гридень. — Клюкой ворогов княгини зарубишь.
— Надо будет, и клюкой зарублю, — как-то обыденно прохрипела старуха, откланиваясь и сходя с дороги Настасьи.
«А народ меня любит, вон, даже старухи за меня. А что в тереме княжьем гадюки сидят, так мне и дела до того нет», — взбодрилась Настасья и, осмелев, догнала Прасковью, и взяла ее за руку. От неожиданности девочка не стала вырываться, и так они вместе ступили на порог Успенского храма.