— За наше приятное и долгое сотрудничество, Мелисса, — прозвучало ровно, без эмоций, как протокол.
Я улыбнулась и пригубила, не сводя с него глаз, хоть внутри все холодело. Не знаю, сколько еще смогу так высидеть. Там, за стенами учебного корпуса все казалось иначе. Слишком далеким, нереальным. И простым. Как детская задачка. Но теперь я всего лишь красивая вещь, которой сидящий напротив человек может пользоваться по своему усмотрению. Когда пожелает. Сколько пожелает. Как пожелает.
На широком запястье Фирела заморгал коммуникатор. Он развернул световые панели, сосредоточенно что-то листал, поводя пальцем с полированным ногтем. Наконец, свернул данные, поднялся, обошел стол и склонился ко мне:
— Мне жаль, моя дорогая, но я срочно должен идти. Вызывают в департамент. — Он дежурно коснулся губами моей щеки, будто делал это сотни раз: — Ждите звонка. Можете заказать все, что пожелаете на мое имя. Прошу прощения за испорченный вечер.
Я приветливо улыбнулась, так, как положено:
— Приятного вечера, советник Фирел.
— Пол.
— Приятного вечера, Пол.
Я смотрела, как удаляется его затянутая в серое широкая спина, и испытывала невообразимое облегчение. Не сегодня. По крайней мере, не сейчас. Не в туалете. Я жадно хлебнула шампанского и уставилась в окно. Реклама на стартовой площадке торгового центра «Каракатица» звала на Кобрерские острова. Губастая девка пошло посасывала коктейльную трубочку и скалилась в камеру искусственными зубами. Но меня от этого посыла передергивало.
Это неизбежно, я твердила себе это тысячу раз, но сейчас мечтала о том, чтобы отсрочить. Я чувствовала себя потерянной. Проданной. Вещью. Чего я хотела? За все надо платить. За шесть лет покоя. Если называть все своими именами, я всего лишь беглая дочь уголовника, брошенная в дорогущем ресторане.
2
6 лет назад
В тот день я видела отца в последний раз. За три месяца, которые он провел в Центральной тюрьме, мне позволили свидания лишь четырежды. Никогда не забуду это чувство: коридоры, решетки, надзиратели. Едва переступишь порог — будто перекрывают кислород, кладут на грудь каменную плиту. Она душит. Она пригибает к земле. Становишься ничтожным, виноватым во всем. И ты опускаешь голову, будто впрямь виноват. Помню руки досмотрщиков. Они задерживались на мне непозволительно долго. Шарили — и внутри все съеживалось от омерзения.
Красномордый боров в синем форменном кителе копошился между ног, терся пахом о мою задницу, пока в штанах не затвердело: