Когда я, наконец, поднялся с кресла, битва была проиграна, мое самообладание было утрачено. Я встал, — вернее, был поднят со своего места, — хватаясь за материальные предметы вокруг меня, словно в последнем усилии удержаться. Но это было уже невозможно; я был побежден. Я постоял немного, вяло оглядываясь вокруг, чувствуя, что начинаю лепетать запинающимися губами, что было альтернативой крику, и что я, казалось, выбрал меньшее зло. Я пробормотал: «Что я должен сделать?», а еще через некоторое время: «Что ты хочешь, чтобы я сделал?», хотя никого не видел, не слышал никакого голоса, и на самом деле не обладал достаточной силой, чтобы понять, что я имею в виду. Я постоял так с минуту, тупо оглядываясь вокруг в поисках указаний, и повторил вопрос, который, казалось, через некоторое время стал почти механическим: «Что ты хочешь, чтобы я сделал?», хотя и не знал, к кому обращаюсь и зачем это говорю. Вскоре, — то ли в ответ, то ли просто уступив надвигающейся слабости, не знаю, — я почувствовал изменение своего состояния: не ослабление возбуждения, а как бы его смягчение, словно моя способность к сопротивлению иссякла, и какая-то мягкая сила, какое-то более благотворное влияние заняли его место. Я почувствовал, что согласен на все, что бы это ни было. Мое сердце смягчилось; я, казалось, сдался и двинулся, как будто кто-то увлекал меня за руку, — неслышно, не насильно, но с полным согласием всего моего существа делать не знаю что, из любви не знаю к кому. По любви, — так мне казалось, — а не по принуждению, как в прошлый раз. Но мой путь был таким же, как прежде: я прошел по темным коридорам в неописуемом волнении и открыл дверь отцовской комнаты.
Он, как обычно, сидел за столом, и свет лампы падал на его седые волосы; услышав звук открывающейся двери, он поднял голову; на его лице было написано недоумение.
— Фил, — произнес он и с выражением удивления и тревоги на лице, наблюдая за моим приближением. Я подошел прямо к нему и положил руку ему на плечо. — Фил, в чем дело? Что тебе от меня нужно? Что происходит? — сказал он.
— Не могу тебе сказать, отец. Я пришел не сам. Должно быть, в этом что-то есть, хотя я и не знаю, что именно. Это уже второй раз, когда меня приводят сюда.
— Уж не… — Он оборвал себя. Он молчал, испуганно глядя на меня, словно предположение, которое он собирался произнести, могло оказаться правдой.
— Ты имеешь в виду, не сошел ли я с ума? Я так не думаю. Насколько мне известно, у меня нет бредового состояния. Отец, подумай, может быть, тебе известна причина, по которой меня сюда привели? Ведь должна же существовать какая-то причина.