— Ты слышишь это, Бэгли? Ты слышишь, что он говорит? — воскликнул я, входя в дверной проем. Он лежал у стены с остекленевшими глазами, полумертвый от ужаса. Он сделал движение губами, как бы отвечая мне, но не издал ни звука; затем поднял руку странным повелительным движением, как бы приказывая мне замолчать и слушать.
Как долго это происходило, я сказать не могу. Это начало вызывать во мне интерес, возбуждение, которое я не мог описать словами. Казалось, это зримо воспроизводило в мозгу сцену, понятную любому, — нечто несчастное, беспокойно блуждающее взад и вперед; иногда голос затихал, словно удаляясь, иногда приближался, становясь резким и ясным. «О, мама, впусти меня! О, мама, мама, впусти меня! О, впусти меня!» — Я отчетливо слышал каждое слово. Неудивительно, что мой мальчик обезумел от жалости. Я попыталась сосредоточиться на Роланде, на его уверенности, что я могу что-то сделать, но голова у меня шла кругом от возбуждения, даже когда я частично справился с ужасом. Наконец слова прекратились, и послышались рыдания и стоны. Я воскликнул: «Во имя Господа, кто ты?» — в душе я чувствовал, что произносить имя Божие, — это нечестиво, так как я не верил ни в привидения, ни во что сверхъестественное; но я все равно сделал это и ждал, и сердце мое трепетало от страха, что мне ответят. Не знаю, почему, но у меня было такое чувство, что если бы последовал ответ, то это было бы нечто большее, чем я способен был вынести. Но ответа не последовало; стоны продолжались, а потом, в страшной реальности, голос снова возвысился, и снова послышались разрывавшие душу слова: «О, мама, впусти меня! О, мама, впусти меня!»
Страшной реальности! Что я хочу этим сказать? Наверное, по мере того, как все это происходило, я все меньше тревожился. Я начал понемногу приходить в себя, — мне казалось, что я объясняю себе все это тем, что это уже было, что это всего лишь воспоминание. Почему в этом объяснении должно было заключаться что-то удовлетворительное и успокаивающее, я сказать не могу, — но именно так оно и было. Я прислушивался, словно к происходящему на сцене, забыв о Бэгли, который, как мне кажется, чуть не падал в обморок, прислонившись к стене. Я вздрогнул от этого странного зрелища, которое внезапно обрушилось на меня, снова заставив мое сердце бешено заколотиться: большая черная фигура в дверном проеме размахивала руками. «Входи! Входи! Входи!» — хрипло выкрикнул бедняга Бэгли во весь голос, а потом без чувств рухнул на порог. Он был менее искушен, чем я, — он больше не мог этого выносить. Я принял его за нечто сверхъестественное, — как и он меня, — и прошло некоторое время, прежде чем я осознал происходящее. Только потом я вспомнил, что с того момента, как я обратил свое внимание на него, я перестал слышать другой голос. Прошло некоторое время, прежде чем я привел его в чувство. Должно быть, это была странная сцена: светящийся в темноте фонарь, белое лицо человека, лежащего на черной земле, я над ним, делаю для него все, что могу, и, вероятно, меня приняли бы за убийцу, если бы кто-нибудь нас увидел. Когда мне, наконец, удалось влить в него немного бренди, он сел и огляделся с диким видом. «Что случилось? — спросил он; затем, узнав меня, попытался подняться на ноги со слабым возгласом: — Прошу прощения, полковник». Я отвел его домой, как мог, заставив опереться на мою руку. Этот большой человек был слаб, словно ребенок. К счастью, какое-то время он не помнил, что произошло. С того момента, как Бэгли упал, голос прекратился, и все стихло.