Деревня Брентвуд лежала почти под самым домом, на другой стороне глубокого оврага, по которому между скалами и деревьями текла речка, — прелестная, резвая речушка. Однако она, подобно многому другому в этой местности, в прежние времена была принесена в жертву торговле и стала ужасно грязной от отходов производства бумаги. Но это не повлияло на получаемое нами удовольствие, поскольку нам доводилось видеть куда более грязные реки. Возможно, от того, что ее течение было быстрым, она была менее забита грязью и отбросами. Наша сторона лощины была очаровательно чиста и покрыта прекрасными деревьями, по ней петляли многочисленные тропинки, ведущие к реке и к деревенскому мосту над речкой. Деревня лежала в лощине и поднималась, очень прозаическими домами, на другую ее сторону. Деревенская архитектура не процветает в Шотландии. Голубые сланцы и серый камень — заклятые враги живописности; и хотя я, со своей стороны, не испытываю неприязни к интерьеру старомодной церкви с галереями и маленькими семейными склепами со всех сторон, — квадратная коробка с небольшим шпилем, похожим на ручку, чтобы ее поднимать, нисколько не украшает ландшафт. И все же, скопление домов на разных высотах, между которыми виднелись клочки садов, живые изгороди с разложенной для просушки одеждой, широкая улица, по которой снуют деревенские жители, женщины у дверей, медленно двигающийся фургон — все это образует весьма милый пейзаж. На него было приятно смотреть, он был красив во многих отношениях. Мы много гуляли, и лощина всегда была прекрасна во всех своих ипостасях, — будь то зеленый лес весной или красноватый осенью. В парке, окружавшем дом, виднелись развалины бывшего брентвудского особняка — гораздо меньших размеров и более скромного, чем то солидное здание в георгианском стиле, в котором мы жили. Руины, однако, были живописны и придавали этому месту особую прелесть. Даже мы, бывшие всего лишь временными жильцами, испытывали смутную гордость за них, как будто имели какое-то непосредственное отношение к их былому величию. От старого здания сохранились лишь остатки башни — неразличимая масса каменных глыб, заросшая плющом, а оставшиеся фрагменты стен были наполовину засыпаны землей. Мне стыдно признаться, но я никогда не рассматривал их вблизи. Там имелась большая комната, или то, что раньше было большой комнатой, с окнами, наполовину заполненными землей и скрытыми зарослями ежевики и другой всевозможной растительности. Это была самая старая часть из всех сохранившихся. Чуть поодаль виднелись какие-то очень обычные и разрозненные фрагменты здания, один из которых отличался своей самой обычной обычностью и был почти полностью разрушен. Он являл собой окончание низкого фронтона, кусочек серой стены, сплошь покрытой лишайниками, в которой имелась обычная дверь. Вероятно, это был вход для слуг, черный ход или вход в то, что в Шотландии называют «кабинетами». Не осталось ни одного помещения, куда можно было бы войти, — кладовая и кухня исчезли с лица земли; зато осталась дверь, одинокая, открытая всем ветрам, кроликам и диким зверям. В первый раз, когда я приехал в Брентвуд, мне это бросилось в глаза, как грустный комментарий к жизни, которая уже закончилась. Дверь, которая вела в никуда, — закрываемая когда-то, возможно, с тревожной осторожностью, тщательно запираемая на засов, — что теперь не имело никакого смысла. Она произвела на меня впечатление, насколько мне помнится, с самого начала; так что, пожалуй, можно сказать, что мой ум был готов придать ей ничем не оправданное, исключительное значение.