— Во имя всего святого! — сказал он.
Линдорес не мог сказать, то ли он сам потерял сознание, то ли обморок явился следствием сильного и напряженного волнения, то ли это сработало его заклинание. Но произошла мгновенная перемена. На мгновение все поплыло вокруг него, он почувствовал головокружение и почти ослеп; он не видел ничего, кроме смутных очертаний комнаты, пустой, как и тогда, когда он вошел в нее. Но, постепенно, сознание вернулось к нему, и он обнаружил, что стоит на том же самом месте, сжимая в руке старый меч, и точно просыпаясь, узнал ту же самую фигуру, появившуюся из тумана, который — неужели только в его собственных глазах? — обволакивал все вокруг. Но фигура уже не была в прежнем положении. Протянутые к нему руки были заняты то какими-то странными инструментами на столе, двигаясь то в процессе письма, то словно бы управляя клавишами телеграфа. Линдорес почувствовал, что работа его мозга полностью нарушена; но он все еще оставался человеком своего века. Он думал о телеграфе с острым трепетом любопытства в разгар своих оживающих ощущений. Что же это за общение происходило у него на глазах? Видение за столом продолжало работать. Лицо его было обращено к жертве, но руки постоянно двигались. И Линдорес, по мере привыкания к этому положению, начал уставать — чувствовать себя забытым просителем, ожидающим аудиенции. Быть доведенным до такого напряжения чувств, а затем оставленным ждать, — было невыносимо; нетерпение охватило его. Какие могут существовать обстоятельства, — какими бы ужасными они ни были, — при которых человек не будет испытывать нетерпения? Он сделал много попыток заговорить, прежде чем ему это удалось. Ему казалось, что он испытывает больший страх, чем когда-либо, что мышцы его сжались, горло пересохло, язык отказывался подчиняться ему, хотя разум оставался незатронутым и невозмутимым. Наконец, он обрел дар речи, несмотря на все сопротивление своей плоти и крови.
— Кто вы такой? — хрипло сказал он. — Вы что, живете здесь и преследуете этот дом?
Видение подняло на него свои полные слез глаза, и снова появилась эта странная тень улыбки, насмешливой, но не недоброй.
— Ты помнишь, что видел меня, — сказал он, — когда ехал сюда?
— Это было… наваждение.
Молодой человек с трудом перевел дыхание.
— Скорее, наваждение — это ты. Ты продержался всего лишь двадцать один год, а я — несколько столетий.
— Как? На протяжении столетий… Но почему? Ответьте мне — вы человек или демон? — воскликнул Линдорес, с трудом выталкивая слова из собственного горла. — Вы живой или мертвый?