Ответа не последовало. Но Линдорес почувствовал, что глаза его ужасного предка вновь обретают ту гипнотическую власть над ним, которая почти преодолела его силы. Он должен отвести свой взгляд или погибнуть. Он по-человечески боялся повернуться спиной к этому противнику: встретиться с ним лицом к лицу казалось единственным спасением, но встретиться с ним лицом к лицу могло означать — быть побежденным. Медленно, с неописуемой болью он оторвался от этого взгляда: казалось, что тот вырывает его глаза из орбит, а сердце — из груди. Решительно, с дерзостью отчаяния, он повернулся к тому месту, откуда вошел, — туда, где не было двери, — слыша шаги за собой, чувствуя хватку, которая раздавит и задушит его, но слишком отчаявшись, чтобы обращать на это внимание.
ГЛАВА III
Как чудесен голубой рассвет нового дня перед восходом солнца! не с розовыми перстами, как у той Авроры греков, которая приходит позже со всем своим богатством красок, но все же мечтательный, чудесный, крадущийся из невидимого, смущенный торжественностью нового рождения. Когда встревоженные наблюдатели видят, как этот первый свет робко устремляется на ожидающие его небеса, какое смешанное облегчение и возобновление страдания заключено в нем! Еще один долгий день, сулящий заботы, еще одна печальная ночь позади! Лорд Гаури сидел среди пыли и паутины, его лампа едва горела в голубом утреннем свете. Он слышал голос своего сына, но не более того; он ожидал, что невидимые руки вынесут его оттуда, как это случилось когда-то с ним самим, и оставят лежать в долгом смертельном обмороке перед этой таинственной дверью. Так это происходило со всеми наследниками, так передавалось от отца к сыну, по мере того как тайна раскрывалась. Один или два носителя имени Линдорес так и не пришли в себя; большинство из них остались подавленными на всю жизнь. Он с грустью вспоминал свежесть бытия, которая никогда не возвращалась к нему; надежды, которые никогда больше не расцветали; уверенность, с которой он никогда больше не мог идти по жизни. И теперь его сын станет таким же, как он сам, — ему предстоит забыть о славе; его амбиции, его устремления будут разрушены. Он не был одарен так, как его сын, — он был простым, честным человеком, — ничего больше; но опыт и жизнь дали ему достаточно мудрости, чтобы иногда улыбаться кокетству ума, которому предавался Линдорес. Неужели все они теперь кончились, — эти шалости юного интеллекта, эти восторги души? Проклятие дома обрушилось на него — магнетизм этого странного присутствия, всегда живого, всегда бдительного, пронизывающего семейную историю. Его сердце болело за сына; и все же, вместе с этим он находил некоторое утешение в том, что отныне у него есть сообщник в этой тайне — кто-то, с кем он мог бы говорить о ней так, как не мог говорить с времени смерти его собственного отца. Почти вся душевная борьба, которую знал Гаури, была связана с этой тайной, и он был вынужден прятать ее в себе — прятать даже тогда, когда она разрывала его надвое. Теперь у него появился напарник в его беде. Вот о чем он думал всю ночь напролет. Как медленно тянулись мгновения! Он даже не заметил, как в комнату проник дневной свет. Через некоторое время даже мысль перестала его слушаться. Разве время еще не подошло к концу? Он встал и начал расхаживать по загроможденному пространству. В стене имелся старый шкаф, в котором хранились восстановительные средства — эссенции и сердечные капли, а также свежая вода, которую он принес сам, — все было готово; вскоре на его попечение будет брошено тело его полумертвого сына.