— В чем, отец?
— Считается, что если ему однажды воспротивятся, то его власть будет сломлена — если один-единственный раз ему откажут. Ты смог противостоять ему — ты! Прости меня, мой мальчик, и я надеюсь, что Бог простит меня за то, что я так мало думал о Его лучшем даре, — воскликнул лорд Гаури, возвращаясь с мокрыми глазами, и, наклонившись, поцеловал руку сына. — Я думал, что ты будешь больше потрясен увиденным, что у тебя ум сильнее тела, — смиренно сказал он. — Я думал, если бы только мог спасти тебя от этого испытания… Но ты… ты вышел из него победителем!
— Разве я победитель? Мне кажется, что у меня сломаны все кости, отец, — сказал молодой человек тихим голосом. — Пожалуй, я усну.
— Да, отдыхай, мой мальчик. Так будет лучше для тебя, — сказал отец, хотя и испытал мгновенное разочарование.
Линдорес снова откинулся на подушку. Он был так бледен, что со стороны могло показаться, будто он мертв. Он взял отца за руку.
— Теплый… живой, — произнес он со слабой улыбкой на губах и заснул.
Дневной свет заполнил комнату, пробиваясь сквозь ставни и занавески и насмехаясь над лампой, все еще горевшей на столе. Она казалось символом душевных и телесных расстройств этой странной ночи; и, как таковая, действовала на ясность разума лорда Гаури, который никак не мог погасить ее, чей ум снова и снова возвращался к этому символу беспокойства. Мало-помалу, когда хватка Линдореса ослабла, он высвободил свою руку, встал с постели сына и потушил лампу, осторожно убрав ее со стола. С такой же осторожностью он убрал со стола вино и придал комнате обычный вид, тихонько приоткрыв окно, впуская свежий утренний воздух. Сад нежился в лучах раннего солнца, спокойный, если не считать щебетания птиц, освеженный росой и сияющий в том мягком свете утра, которое кончается прежде, чем просыпаются заботы смертных. Возможно, никогда еще Гаури не смотрел на прекрасный мир вокруг своего дома, не думая о том странном существовании, находившемся так близко от него, которое продолжалось в течение многих столетий, скрытое от солнечного света. Тайная комната была рядом с ним с тех пор, как он ее увидел. Он так и не смог освободиться от ее чар. Он чувствовал, что за ним наблюдают, следят изо дня в день, с тех пор как он достиг возраста Линдореса, а это было тридцать лет назад. Он вспоминал это, пока стоял там, а его сын спал. Он уже готов был рассказать все это своему сыну, который теперь унаследовал знание своей семьи. И был разочарован тем, что не успел этого сделать. Интересно, услышит ли он его, когда проснется? Не лучше ли ему, думал лорд Гаури, отодвинуть эту мысль как можно дальше от себя и постараться забыть — до тех пор, пока не придет время? Он вспомнил, что и сам был таким же. Он не хотел слушать рассказ собственного отца. «Я помню, — сказал он себе, — я помню», — прокручивая все в голове. Если бы только Линдорес захотел услышать эту историю, когда проснется! Но тогда он сам не был готов, — когда был Линдоресом, — и он мог понять своего сына, и не винил его; но это было бы большим разочарованием. Он думал об этом, когда услышал голос Линдореса, зовущий его. Он поспешно вернулся к постели. Странно было видеть его в вечернем платье, с изможденным лицом, в свежем утреннем свете, льющемся из каждой щели.