Вы все покинете ручей».
И тряс, повизгивая, рылом.
Шли лупоглазым, кистепёрым
Крючки и бульбы изо рта.
Не беспокоила в ту пору
Ни эта крайность и ни та.
Чего-то сверху, за водой,
Нехватка, вроде летаргии,
Казалась истиной простой.
Мы не спешили. Мы — другие.
Нас просветил потом карась,
Знакомый с фактами планктона,
Что скоро истина — херась!
И упадёт, и все утонут.
Он объяснил нам, мелюзге,
Что водоплавать надо кверху,
Туда, где зга, вот к этой зге,
Но не спеша, без фейерверка,
По одному, а не толпой,
Руками истину не трогать.
А кто потрогает, тупой,
Того немедленно под ноготь.
Мы так и сделали. Крючки
Теперь и бульбы различаем.
Ещё мы видим: светлячки.
Их рой космический печален.
Летят плаксивые, сверча,
Хоть не сверчки, но мы же слышим.
Карась нам радость обещал.
Он обманул? Преувеличил?
Откуда радоваться? Где?
Обычный космос хладнокровный
При каждой трудится звезде,
Станок как будто макаронный
Луча натянутого вдаль,
Ты не вкушающий сотрудник,
Но рассуждения деталь:
Под карася косивший умник,
Быть может, вовсе был шпион,
Столь остроумно в наши воды
Агент внедрённый, чтобы он
Для общей выгоды чего-то,
К примеру, истины, внушил
Нам унестись из водоёмов?
Лететь покинутым, ничьим,
О чём он думал, Родионов?