— Ты что, совсем идиот? — севшим голосом поинтересовалась я, почти уверенная, что с такого расстояния ему не удастся расслышать это. Видимо, зря.
— Барахтаюсь на нижней ступени развития, забыла, что ли? — округлил глаза Максим и вдруг рассмеялся, продолжая многозначительно сжимать в ладони ещё один кусок с корнем вырванного газона.
Я передёрнула плечами, позволив комкам земли свалиться к пояснице, отвернулась от этого неадекватного придурка и, со страхом ожидая второго броска, поспешила покинуть поле, а следом и территорию гимназии, на ходу выдирая застрявшие в волосах ошмётки травы.
***
Следующие две недели прошли под эгидой непрекращающихся сомнений «забудем Диму — отобьём Диму — нет, лучше всё же забудем». Я металась по своей комнате, как раненый зверь, не в состоянии мыслить разумно, а, следовательно, принять взвешенное и логически обоснованное решение. Каждый день мы собирались с Натой и Ритой у меня в комнате, включали что-нибудь отвратительно попсовое, но прекрасно подходящее под всеобщее угнетённое настроение, и изливали друг другу душу.
Рита делилась впечатлениями от своего нового класса, где по-прежнему чувствовала себя непризнанным и угнетаемым гением среди равнодушных ко всему обывателей, не способных видеть дальше собственного носа. Она накручивала на палец прядь светло-пшеничных, слегка вьющихся волос и томным полушёпотом с соблазнительной хрипотцой, причина которой крылась в недавно появившемся пристрастии к сигаретам, рассказывала нам про своё вынужденное одиночество и про стервозную учительницу по французскому, придирающуюся к ней по любому поводу. Но мы-то знали, что ближе к середине любого урока у нашей творческой подруги просыпалась немного пришибленная муза, вынуждавшая её корявым мелким почерком записывать внезапно приходящие в голову стихи прямо на полях тетради, при этом абсолютно отстраняясь от происходящего вокруг.
Я старалась не упоминать в наших разговорах Диму, но минут через десять-пятнадцать непременно скатывалась к обсуждению того, какой же он прекрасный и ужасный одновременно. Наверное, мне всё же стоило найти себе какое-нибудь новое хобби помимо бесперспективного воздыхания по прекрасному принцу, игнорировавшему меня отныне ещё усерднее, чем весь предыдущий учебный год, но сердце отказывалось поддаваться указаниям разума и каждый вечер непременно заканчивался страданиями под поставленные на повтор песни Арбениной, уже давно ассоциирующиеся для меня с периодом затяжной меланхолии. Упершись влажным от слёз кончиком носа в подушку, я настойчиво повторяла, что сейчас наверняка снова выгляжу «жалко и стрёмно».