…Обыкновенно вечерами хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся и кота. Оставшись одна, Тётка ложилась на матрасик и начинала грустить… Грусть подкрадывалась к ней как-то незаметно и овладевала ею постепенно, как потёмки комнатой. Начиналось с того, что у собаки пропадала всякая охота лаять, бегать по комнатам и даже глядеть, затем в воображении её появлялись какие-то две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными; при появлении их Тётка виляла хвостом, и ей казалось, что она их где-то когда-то видела и любила… А засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком…
Ведущая читала Чехова.
От восторга меня заколотило; я снова ожил, повернулся к Геннадию Григорьевичу. Он опять приложил палец к губам, но меня распирало:
— Вы понимаете, что она сделала? Вы понимаете? — зашептал я. — Она всех их умыла. Она всех их умыла!
Геннадий Григорьевич знаком показал мне, дескать, понимаю, но разговоры потом. Согласен, потом. Однако я не утерпел и спросил:
— Кто эта женщина?
На этот раз Геннадий Григорьевич обошёлся без знаков и сказал, как мне показалось, с нарочитой строгостью:
— Мария Александровна, заведующая библиотекой. И моя жена.
Так вот почему она показалась мне знакомой. Я видел её фотографию на столе в редакции, только на фото она лет на двадцать моложе. Теперь всё понятно, и этот трюк с рассказом тоже.
Когда всё закончилось, я встал и украдкой посмотрел в сторону двери. Девушки не было, ушла. Поискал глазами чёрный платок — его не было тоже. Что ж, время позднее, кто-то должен проводить слабую женщину домой. Жаль, что не я.
— Составите компанию? — спросил Геннадий Григорьевич. — Марии Александровне надо кое-что подготовить к завтрашнему дню, не хочу ей мешать. Пойдёмте на улицу?
Торопиться было некуда, Муська так рано меня не ждала, она вообще меня не ждёт, если у неё есть корм в миске, поэтому я согласился. Мы вышли на улицу, спустились с крылечка на тротуар. Только-только зажглись фонари. Она стояли друг от друга не так часто, как в городе, но светили не менее ярко, и бабочки летели на их свет так же уверенно.
Геннадий Григорьевич достал пачку сигарет, протянул мне. Я отказался.
— Спасибо, бросил.
— А я вот… не хочу.
Он взял сигарету, прикурил.
— Вижу, вы разочарованы.
Я кивнул. Говорить о прошедшем собрании не было никакого желания, я действительно был разочарован и опустошён, но на меня вдруг накатило:
— Геннадий Григорьевич, как вы считаете, они действительно ничего не понимают — все эти ваши члены клуба? Или претворяются? Ведь это не стихи. Это даже близко не стихи! Мне бы хотелось сказать жёстче, но тогда уже матом. Они что, в школе не учились? Не читали Пушкина, Лермонтова? Я же помню, как нас заставляли. Онегин, например: