Анна сидела на последнем ряду. Увидев меня, призывно махнула рукой.
— Вы опоздали.
Я сел рядом.
— Прошу прощения. Работал над романом. Надеюсь, своим опозданием я никого не обидел?
— Вы взялись за роман? — в её глазах заблестел интерес. — Расскажете мне о нём?
— Пока ещё рано рассказывать. Набросал пару эпизодов, сам не знаю, куда их вставить. Когда напишу несколько глав, обязательно дам вам почитать. Мне необходимо знать ваше мнение.
Ей это польстило.
— Вы меня заинтриговали. Только хочу сказать сразу, что любое насилие, даже косвенное, мне не нравится. Вы понимаете? И смерть. Её быть не должно! Многие авторы любят убивать своих героев, особенно в конце, олицетворяя подобным образом несоответствие героя окружающему миру. Но это же глупость, правда?
Я почему-то вспомнил Ульяночку с её непреложным запретом пить воду из речки. Согласен, чистота проточной воды редко соответствует общепринятым нормам, так же как и глубина сюжета не всегда доставляет читателю полное удовлетворение, однако право автора заключается в том, чтобы самому решать сюжетные задачи, ибо именно автор и никто другой знает, как его герои должны выглядеть и что с ними должно случится. Главное, донести до читателя заложенный в произведение смысл, поэтому пожелание Анны меня немного покоробило. Я нахмурился и спросил с оттенком детской обиды:
— Вы сейчас про госпожу Каренину?
Можно было, конечно, привести иной пример, скажем, Дездемону или Жоан Маду, но Лев Николаевич русской душе как-то ближе, да и в голову он всегда приходит раньше зарубежных коллег.
— Вы о чём? — удивилась Анна.
— Так, ерунда. Не обращайте внимания. Я снова пытался пошутить и снова у меня не получилось.
— Я так и подумала. Вы совершенно не умеете шутить.
Неправда, с чувством юмора у меня всегда было хорошо, я мог бы поспорить с ней на эту тему, но не стал. Как я уже говорил, в её присутствии мой юмор становился вялым, блёклым и более чем английским. С этим надо как-то бороться.
Тем временем толстый дядечка сошёл со сцены, и его место заступила женщина. Она прочла рассказ из жизни деревенского пастуха: пьющего, избивающего жену, но обожающего русскую классическую литературу. Странное сочетание. Я, конечно, не возьмусь оспаривать невозможность подобного соотношения вещей в природе; в ней, матушке, как говориться, ещё и не такое бывает, но сколько я не пытался представить себе обшарпанного временем и постоянными возлияниями человека с кнутом и томиком Лескова за пазухой, сделать этого не смог.
Да бог с ним, забудем, тем более что после продолжительных аплодисментов к микрофону вышла другая женщина с рассказом не менее спорным и не менее скучным. Я зевнул. Честно говоря, мне изрядно надоело сидеть и слушать весь этот льющийся из микрофона словесный поток. Я ещё готов понять Геннадия Григорьевича, он всё-таки редактор и отец-основатель этого бедлама. Ему просто деваться некуда. Но когда люди добровольно сидят и слушают, а потом ещё бьют в ладоши, изображая на лицах восторг и умиление, — нет, это невозможно. Невозможно! Поэтому когда Анна повернулась ко мне и сказала: