Клён ты мой опавший, клён заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
Конечно же, сейчас была не зима и, конечно же, дерево, у которого я стоял, было не клёном, но всё же, всё же…
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
И как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу.
Ах, и сам я нынче, чтой-то стал не стойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.
И вдруг я начал понимать, что строки плывут не по небу, а выхлёстываются из меня морозно-пьяным воплем. Я испугался, прикрыл рот ладонью, но строки, пусть приглушённо, тискались сквозь кожу, сквозь пальцы, сквозь одурманенное сознание, и рвали тишину улицы натужным хрипом.
Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете…
Сам себе казался я таким же клёном,
Только не опавшим, а во всю зелёным.
Я чувствовал как слёзы текут по щекам, всхлипывал судорожно и плотнее прижимался к дереву. Мне было обидно, горько, одиноко одновременно, и мне хотелось выразить свои ощущения и мысли одним словом. Но такого слова не существовало или я не мог его вспомнить, поэтому слёзы продолжали течь, а я продолжал выдавливать из себя строки…
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал берёзку.
Кто-то стоял позади меня. Я обернулся. Тёмный силуэт в свете фонаря показался призраком. Но я не испугался, потому что призрак в ту же секунду прошепелявил.
— Шёл бы ты до дому, сынок. Ждут тебя поди.
Голос был добрый, старческий и усыпляющий. Я кивнул, соглашаясь, а сам опустился на колени тут же возле дерева и задышал тяжело и жадно. Неловко-то как, неловко… Снова подошла собака, легла рядом. Призрак исчез и вместе с ним исчезла неловкость…
Сколько я так простоял — не помню. Может быть, десять минут, может быть, час. В голове прояснилось, дышать стало легче. Я встал, отряхнул колени и пошёл бесцельно, безвольно. Прохожих не было, свет в окнах горел не часто, может быть в одном-двух на всю улицу. Перед чьим-то крыльцом я присел на лавочку, вспомнил о второй бутылке… Нет, не хочу. Взошёл на крыльцо, постучал. Дверь открыла Нюрка. Так я и думал.
— Аркашка дома?
— Спит.
— Пьяный?
— Пьяный.
— Ну и я не лучше. Впустишь?
Она опустила голову, провела ладонью по щеке, словно вытирая слезу, и открыла дверь шире.
Лето ещё не кончилось. Ночные прохлады озолотили листья на нижних ветках берёз, набили рябку в заводях Пужанки и на каждый восход отзывались тысячами маленьких солнц в росистой траве, настойчиво призывая к себе медлительную осень. Но лето ещё не кончилось. Оно по-прежнему гнало прочь из речных низин утренний туман, а порой отодвигало за горизонт водяные тучи, готовые ухудшить настроение горожан мелким затяжным дождём. Люди радовались погожим дням, наверное, последним в этом году, и поговаривали о бабьем лете — что-то оно принесёт.