И от них обеих в самом деле не осталось никаких следов в реальности!
Это оказалось так страшно, что Мауро на ровном месте поймал приступ астмы, которой у него не было с детства, и он надеялся, что уже никогда не будет.
А с самого Мауро взяли страшную клятву, что он не расскажет ни слова никому и никогда. Равно как и с Паоло Флорари.
Мауро и не сказал, нет. Но оно само рвалось наружу. И он сначала написал роман об исчезновении сотрудницы музея, которая плохо обращалась с экспонатами. Ну фэнтези да и фэнтези, о вилле Донати ни слова. Так что формально он ничего не нарушил!
А идея написать-таки о Донати оформилась тогда, когда обломился сериал. Потенциальный режиссер прикинул, сколько костюмов шить и какую натуру искать для всех их жизненных историй, и завял.
Но Мауро наоборот, ожил. Полгода он не отрывался от клавиатуры, каждую свободную минутку писал, мало спал, похудел. И выкладывал роман по главам, а не целиком. И сколько же к нему за это время пришло читателей! Он стал достопримечательностью сайта, а в музей попёрли посетители. Прямо приходили и спрашивали — а это про вас написано?
Тогда Мауро написал в аннотации про виллу Донати и пригласил всех читателей приходить и сравнить факты с вымыслом.
Накануне заветной субботы его снова до ужаса напугали Барбарелла и отец Варфоломей, даже вернулась подзалеченная было астма. Он подумал, что терять уже нечего, и уговорил Патрицио Маркони прийти ночью на работу при параде и, так сказать, познакомиться. Ему-то с ними дальше работать, пусть знает. И они пусть знают.
Конечно, Пьетро обозлился так, что Мауро чуть конец не пришёл прямо в начале бала. Но потом-то ничего, вроде все оклемались и договорились.
Но всё равно нужно ждать утра. Вдруг они передумают и снова захватят кого-нибудь с собой?
Элоиза переводила дух на стуле у стены бальной залы.
Терять было уже нечего. Она станцевала один чудесный нотированный танец на пару с Гортензией, а потом Гортензия танцевала соло, и ей предложила сделать то же самое — явно же дама умеет, так пусть танцует. Элоизе пришлось вспомнить автора музыки к своей сольной сарабанде и изложить надобность монсеньору Алессандро. Тот неизвестным образом договаривался с тем, что звучало, наверное, как-то использовал свои способности.
И он сделал ей музыку, и она отважилась выйти, и танцевала одна перед всеми, знакомыми и незнакомыми, живыми и нарисованными. Правда, ей в тот момент не было дела до остальных, она смотрела на Себастьена.
Он стоял напротив, как раз там, куда был ориентирован её танец. И все три минуты не сводил в неё глаз.