Она сильно испугалась. И это было как горючий порошок, брошенный в огонь, -взметнувшееся пламя забило дыхание, наполнило чудовищной силой каждое моё движение, а притяжение стало непреодолимым.
Но в её глазах была та решимость, которая навсегда изменила бы наши жизни. А мне вдруг захотелось другого, мне вдруг вспомнилась моя мечта: тонкие руки на моей шее, расслабленные и нежные, взгляд прозрачных голубых глаз насмешливый и соблазнительный, а губы, готовые сказать что-то колючее и сладкое одновременно, тянутся ко мне для поцелуя.
Я едва не зарычал.
И переборол себя, отступил.
Отступил...
Полигону в тот день крепко досталось. Гранд-мэтр даже вызвал к себе. И доложил же ему кто-то о моих ревущих и бьющих наотмашь потоках силы, что перепахали самое дальнее поле вдоль и поперёк, не поленились.
- Студент Зуртамский, что там такое было на дальнем полигоне?
Что ответить старику? Что сам не знаю, что это такое? Что переодетая девчонка угрожала меня ударить, а я отступил?
- Ваше сиятельство, виноват! Накопилось. И императорский бал, и ужин в вашем доме, и переодетая парнем барышня...
Князь хитро прищурился:
- И моя дочь... - пробормотал, будто говоря сам с собой.
- И ваша дочь, - продолжил я по инерции и прикусил язык. А что его дочь? Кокетничала, глазки строила? Да мало ли девиц за моё внимание борются. Что ж теперь, о каждой думать?
-Но-но! - покачал град-мэтр пальцем предупреждающе. - Марая слишком юна, и не стоит строить на её счёт планов.
- Понял. Так точно! Слишком юна! - отрывисто кивнул я, пытаясь скрыть облегчение.
Великие боги механики! Счастье, что не придётся отбиваться от ещё одной навязчивой девицы - её папенька сам позаботится об этом.
- А с полигоном ладно уж. Вы с Ларчи отличились на балу, строго спрашивать не буду, -князь добродушно улыбнулся. - Порадовали, ой порадовали моё сердце! И то, что магией не балуешь в академии, а на полигон идёшь - правильно! Уж лучше так. Иди, Зуртамский, иди.
И я пошёл.
Да, после полигона было хорошо. Легко и как-то свободно. И солнце светило едва тёплыми, по-зимнему не греющими лучами, и дорожка под ногами была прямой, и люди казались вполне нормальными людьми. И всё выглядело если не милым, то уж точно терпимым.
И только одна едва различимая, тонкая, словно волос, струна звенела внутри. Звенела тихо, тонко, на грани слышимости. Звенела иногда. Особенно когда к ней не прислушиваться. Да и то, казалось - чудится всё, не в самом деле.