Гудрун подняла голову и посмотрела в огненные глаза рыси:
— А Дакх?
Тетка издала звук, средний между шипением и тявканьем.
"Этот может только отрезать твою дочь от Небыли. Если она человек, останется человеком. Если кошка — так кошкой и будет. Приведешь потом ко мне, научу ее, как зверем жить… Да не реви ты!"
Из глаз Гудрун бежали слезы. Горячие, живые, они вмиг остывали, обжигая щеки холодом.
"Иди в Альготу, в Храм Всех Богов, к Двуликому. Нас ведь тоже когда-то двуликими звали, да служители божьи сказали: кощунство это, ересь. Еще одно, из-за чего на нас когда-то ополчились… Сам Двуликий в дела людей не мешается. Ули делают это от его имени. Служение богам дает власть. И деньги. Так что кошель потолще набей. Ули Двуликого — самые жадные. Или обратись к дазским шаманам, только настоящим, а не к балаганным шельмам! Но держи ухо востро. У дазов, в отличие от наших гобров, нет богов, одни духи. А духом после смерти может стать каждый. Иной — и при жизни. Вот они, духи, в Небыль ходят, как к себе домой".
— Откуда ты все это знаешь?
"Долго на свете живу, — губы рыси изогнулись в улыбке, приподняв мохнатые щеки, усы встали веером. — Думаешь, я всю жизнь на пеньке просидела? Нет, племяшка.
Было время, тетка Фрейя по свету гуляла. До Южной Вайхи добиралась. Я и сейчас безлунной ночью прихожу иной раз на тебя поглядеть и на девчонок твоих. Ты-то им, небось, про родню неудобную не говорила?"
На дворе стало совсем темно. Гудрун подобрала медвежью полость и завернулась в нее с головой. Но шкура успела выстыть, и Гудрун тоже прокоченела насквозь. Ей казалось, каждая косточка в ней каменеет и трескается от мороза.
Рысь поглядела на племянницу с жалостью.
"Иди уже, грейся. А девочку я для тебя поищу. По-своему…"
Глава четвертая, в которой меня принимают за мужчину и заключают в снежную ловушку
В глубине души я боялась, что спасение мне пригрезилось. Наверно, поэтому и сны видела тревожные. В них были торжественные залы и мрачные своды, гулкие шаги, ружья и сабли. Безжалостный голос читал приговор, и силы, способные разрушить мир, рвались на волю.
Но открыв глаза, я обнаружила себя в роскошной карете. Лучезар на крюке освещал стены, обитые темно-синим жаккардом. Казалось, ткань подернута легкой изморозью, свитой в затейливые узоры.
Такое отменно смотрелось бы на красном — в самый раз для зимней свадьбы! Вернусь, расскажу маме…
Настроение вмиг упало, и сразу стало слышно, как подвывают за стенками кареты духи зимы.
— Как спалось?
Хозяин кареты по-прежнему сидел напротив. На вид не старше тридцати. Сюртук из хорошей шерсти цвета хвои, ворот сорочки так и остался расстегнутым. Волосы рыжие, или скорее медно-каштановые, подстрижены по моде столичной знати. Палевые крапинки на носу обещали к лету расцвести россыпью полноценных веснушек.