— Что делаете? — спрашиваю в трубку, глядя на свое отражение в трамвайном окне.
За ним кружатся толстые снежинки и снуют прохожие, нагруженные пакетами. Через неделю Новый год, а потом у меня начнётся сессия. Так что, можно сказать, это самая лучшая неделя в году.
— Ужинаем, — отвечает в трубку мама.
Сегодня весь день она какая-то странная. Смотрит то в пространство, то в одну точку. Для нее это обычное состояние, но в этот раз что-то во всем этом не то.
Все эти полгода она была такой счастливой. Светилась будто изнутри. Совершенно очевидно, что она влюблена в своего нового мужа по уши, а по нему сложно что-то утверждать. Как и его дурацкий сын, Игорь Николаевич не разбрасывается улыбками и шутками. Просто не представляю, что могло свести их вместе. Хотя, тут долго думать не надо. Причина находится в ее животе.
Это девочка.
Меня мама родила в девятнадцать, они с Барковым-старшим ровесники, но моя родительница выглядит лет на десять моложе, а он… ну, порода у них отличная, чтоб ее.
— Только не корми его сметаной, — инструктирую маму, трогая длинную металлическую сережку в своем ухе. — А то у него животик заболит.
— Он же кот, — вздыхает она.
— То есть, сметаной ты его уже покормила? — улыбаюсь я.
— Не хочет он твой корм, правда, малыш?
— Привыкнет… мама, мне Анька по второй линии звонит…
— Кладу трубку, — отзывается она. — Хорошо вам потусить.
— Так уже никто не говорит, — просвещаю ее.
— Целую…
— И я тебя.
— Ну где ты? — стучит зубами подруга. — Я уже нос отморозила!
Держась за поручень, пробираюсь к выходу.
— Обернись, — выбегаю из трамвая и засовываю телефон в карман норкового полушубка, который мама подарила мне на Новый год.
Иметь отчима бизнесмена очень даже удобно.
— Ого… — изумляюсь, рассматривая подругу.
Не удивительно, что она замерзла.
Замшевые ботфорты на шпильке, короткая рыжая дубленка и вихор рыжих завитушек на голове.
— Что? — смущается она, переступая с ноги на ногу.
— Ты постриглась! — констатирую, рассматривая ее изменившееся лицо.
С этой прической оно приобрело форму сердечка на палочке. Волосы стали короче на полметра, и сейчас выглядят взрывом на макаронной фабрике.
— Плохо, да? — кусает она подкрашенные губы.
Закатываю глаза.
— Только не додумайся спросить такое у Дубцова, — беру я ее под руку.
— Ты смеёшься… — с тоской мямлит она, переставляя ноги на шпильках. — Он что, меня заметит?
Он уже заметил.
Но разве ей объяснишь, что это скорее всего плохо, чем хорошо? Я за нее боюсь. Она слишком ранимая для таких, как Дубцов, и мне все это не нравится.
Если он ее обидит, я… Я что-нибудь придумаю. Такое, что он меня на всю жизнь запомнит.