Как они совершали все это, царевна понимала с трудом: едва она покинула плотно забранный занавесками паланкин, у нее сразу же закружилась голова от жары и обилия многоразличных голосов. Стражники-меджаи, сопровождавшие Дуатентипет, разумеется, не позволили бы ни одному из оборванных попрошаек прикоснуться к ней; но она все равно невольно вздрагивала под плотной накидкой, идя сквозь толпу к храму, как только ловила на себе чей-то изумленный взгляд. Однажды чья-то темная рука, увитая сетью набрякших вен, потянулась было к стелившемуся за ней по земле вышитому краю платья – стражник мгновенно отбросил ее ногой, даже не потрудившись наклониться. Царевна хотела было остановиться, одернуть его и напомнить о снисходительности к другим, которую следовало бы проявлять в священном месте; но какое-то странное, неприятное чувство вдруг сдавило ей горло, почти лишив способности дышать – и она промолчала. Нечто иное, куда более важное сразу же привлекло внимание девушки.
Ее брат стоял к ней спиной, склонившись над цеплявшимся за его колени мальчиком лет пяти-шести, на котором из одежды была лишь выцветшая рваная тряпка, служившая набедренной повязкой. Цвет кожи ребенка был почти таким же темным, как у слуги Кахотепа – именно тот, опустившись на корточки, как раз переговаривался с ним на незнакомом Дуатентипет гортанном наречии. Затем он поднял голову, указал на ребенка и пояснил Пентенефре:
– Нерти сказал, его отец умер. Спустился к реке за водой, – его крепкие пальцы, словно выточенные из эбенового дерева, сделали характерное движение, напоминающее смыкающуюся пасть крокодила. – Его мать больна. Другие люди сказали: иди в большой дом Танит, там… помогают таким, как они.
– А где сейчас его мать? – живо спросил Пентенефре, однако слуга не успел ответить: звонкий женский голос, перекрывая шум толпы нищих во дворике, раздался откуда-то со ступеней храма:
– Нерти, сын Ансу! Ступай сюда, мальчик, тебе нечего бояться!
Ребенок живо подскочил с места, заслышав свое имя и имя матери – единственное, что мог распознать в чужой речи. Верховная жрица Нейтикерт, а именно она выкликала его, громко повторила свой вопрос, а затем, к удивлению Дуатентипет, с заметным трудом прибавила несколько слов на том самом нубийском наречии – видимо, повторив то же самое, потому что мальчик, отпустив колени Пентенефре, опрометью бросился ей навстречу.
– Вот ты где! Зачем сбежал, дурачок? Больше не надо воровать еду; а матери твоей наши лекари смогли помочь, – обхватив его лицо ладонями, чуть ли не любовно выговаривала всегда неприступная и бесстрастная Нейтикерт. Мальчик, разумеется, не понял ни слова; она снова сказала что-то на грубом языке, родном для него, затем показала на сопровождавшую ее жрицу младшего ранга и объяснила: – Пойдешь с ней. Она отведет тебя к твоей матери.