– Не сомневайся, что так и будет, – сухо, громко и куда резче, нежели обычно, отозвался царевич Рамсес. Дуатентипет невольно вздрогнула: их старший брат редко повышал голос, и в последние годы при великой царице она все чаще убеждалась в том, что когда это случалось, то не несло за собой добра.
За спиной Пентенефре мгновенно выросла, словно из ниоткуда, полная безмолвной угрозы тень. То был ближайший слуга его Кахотеп – бывший каменотес, темнокожий раб-нубиец, приговоренный, как рассказывали, к смерти за убийство надсмотрщика; царевич избавил его от казни едва ли не в последнюю минуту, случайно посетив недостроенный храм – он часто, к ужасу Дуатентипет, выходил в город переодетым, не страшась гнева отца. Чуть живого раба – его собирались, по обычаю, забить до смерти палками, успев нанести уже около сотни ударов – Пентенефре забрал во дворец, а после его выздоровления приблизил к себе необычайно, называя не иначе как своим другом. При дворе шептались о неприличии подобного поведения – говорили даже многоразличные мерзости, от которых у Дуатентипет кровь стыла в жилах; но ее брат словно не замечал этих слухов, и вскоре все свыклись с присутствием рядом с царевичем чужеземца-слуги. На языке жителей Та-Кемет Кахотеп говорил неохотно и скверно, а потому почти ни с кем не общался, кроме собственного спасителя – впрочем, и в его присутствии чаще всего довольствуясь ролью молчаливого верного стража. Вот и теперь он во мгновение ока очутился за спиной своего господина, осмелившись поднять от пола свои горевшие непонятным, но поистине страшным выражением глаза
Царевич Рамсес, разумеется, не смутился этой невысказанной дерзостью слуги: но сам Пентенефре, словно спиной почувствовав взгляд Кахотепа, быстро положил ему на предплечье свою золотисто-смуглую ладонь.
– Друг, вернись к моей матери и подожди меня, – удивительно мягко, словно говоря с не вполне прирученным зверем, произнес он раздельно. Кахотеп проворчал что-то на своем наречии, впившись в лицо господина настороженным взглядом, однако повиновался беспрекословно. Пентенефре снова повернулся к Рамсесу и прибавил столь спокойным голосом, как будто не заметил в его словах явственной угрозы:
– Раз мой брат говорит что-то, значит, несомненно, так и будет. Я рад слышать, что подлое предательство и убийство нашего отца не останутся безнаказанными.
Наследный царевич ответил ему неопределенной усмешкой, не удостоив больше ни единым словом; Дуатентипет осторожно прикоснулась пальцами к плечу Пентенефре – ничем кроме этого она не осмеливалась выразить своего участия, но и его оказалось довольно: старший брат, заметив сей жест, тотчас взглянул на нее с таким выражением, что царевна, вздрогнув, против воли убрала руку. Никогда до этого она не страшилась Рамсеса, а тот, казалось, и вовсе не замечал ее в числе прислужниц и спутниц своей матери. Однако теперь он смотрел так, будто увидел впервые и одновременно с осознанным и справедливым негодованием – как на нечто, принадлежавшее прежде безраздельно ему одному и посмевшее вдруг нарушить это состояние.