Кто-то трясёт его за плечо. Сойти рывком вскакивает, ещё ничего не понимая со сна.
– Сынок, – тихо зовёт мать. – Сынок, отец приехал.
Не разобрать, чего в её голосе больше: радости или тревоги.
Кто-то возится с пологом чума, и мать спешно подкармливает огонь. Пламя с треском выбрасывает искры. Предупреждает. Сойти видит, как по лицу матери пробегает тень.
В чум вваливается Хасавако, на сына даже не глядит. Мать ставит перед ним стол с завтраком, заваривает крепкий чай. Всем своим нутром Сойти чувствует: отец в дурном настроении. Он смирно ждёт, когда Хасавако заговорит с ним, но отец медленно жуёт кусок за куском, не предлагая сыну присоединиться к нему ни словом, ни жестом. Время мучительно тянется. Мать забилась на своё женское место, у входа в чум, заняла руки штопкой, но, как только тарелка Хасавако пустеет, она уже тут как тут, наливает чаю.
– С дочерью улажено, – роняет Хасавако. – Пойди, скажи, чтоб готовилась.
Мать быстро выскальзывает из чума. Вслед ей смотрит только родильная кукла-помощница, что сидит на почётном месте, одетая в три ягушки, по числу выживших детей. Значит, скоро и у Маймы такая будет.
Хасавако делает шумный глоток, крякает, выплёскивает остатки чая. Достаёт из-под малицы уже початую бутылку, вновь наполняет пиалу.
– Плох оленевод, не знающий, что в стаде его делается, – говорит Хасавако и наконец-то смотрит на сына.
Язык у отца почти не заплетается, но вот мутные глаза так и бегают, выдают с головой. Липкий ужас опутывает Сойти. Он будто снова маленький мальчик, а отец – огромный, сильный, совершенно дикий. Непредсказуемый. Это как сидеть в одном чуме с волком или даже медведем.
– Ты считал моих оленей? – рычит Хасавако.
– Нет…
– Громче!
– Не считал! – голос Сойти срывается.
Всю неделю ему удавалось сохранять стадо в целости. Каждое утро в стойбище возвращались ровно те же олени, что уходили накануне. Конечно, Сойти их не считал. Бабушка всегда наставляла: «Сочтёшь – и от волка спасу не будет. Настоящий оленевод всех в глаза знает». Но отец гнёт своё:
– То-то и оно, что не считал. Так вот пойди, пойди! Проверь! Мой белый по тундре шарахается, а ты тут дрыхнешь! Сторож!..
Сойти перебрал в памяти стадо. Вот с чёрным пятном на лбу, вот с рыжиной в шерсти. Самый крупный, самый старый… У того рог обломан, этот с шишкой… Всех белых важенок вспомнил, всех телят.
– Да на месте вроде… Я ж проверял.
Пиала, брошенная в Сойти, едва расходится с его головой, но брызги попадают на лицо и одежду.
– Сам! Своими видел! – орёт отец. Глаза его вот-вот вылезут из орбит. – Мой он, мой! Только у меня такие!