Да, Петр Яхонтович художественно и добросовестно вешался. Наладив петлю еще во втором акте, он как бы примеривался к ней, но на кульминацию выходил в конце третьего, когда техники в антракте пускали рядом с висящей веревкой страховочный тросик. Его-то Петр Яхонтович и должен был присоединять к специальным петлям на спине и поясе. Это было самым сложным за всю постановку. Как-то раз Петр Яхонтович замешкался, не успел присоединиться, и на секунду, ему как ответственному человеку стало страшно – долг звал его бросить неподдающиеся петли, но это означало повеситься по-настоящему, до смерти. А к этому Петр Яхонтович готов не был. Тогда он изящно вышел их ситуации – постояв с петлей на шее, он как бы передумал, снял ее, немного посидел на краю сцены и утопал в темный зал, где через зрительские ряды вышел в фойе мимо обескураженных билетеров.
Худрук сначала орал на него за самодеятельность, а потом Петр Яхонтович орал на худрука, потом они вместе орали на криворуких техников, из-за которых он вынужден мучиться с непослушными конструкциями петель. В итоге худрук извинился и даже признал, как профессионально вышел из ситуации Петр Яхонтович, а конструкция после этого случая работала как часы и никогда не подводила, да и Петр Яхонтович, потренировавшись, довел до автоматизма свои манипуляции с петлей и страховкой.
Все шло как обычно. Но потом случилось странное.
В один из таких обычных дней его поцеловала Лиза.
Она возникла вдруг из темноты, буквально выпорхнула из-за пыльных кулис и каких-то древних ящиков и преградила ему путь. Был день и все либо еще не пришли, либо пыхтели над комплексным обедом в буфете. Петр Яхонтович прятался по закоулкам сцены от яркого, дневного света, который истерически бил по глазам при каждой удобной возможности, назойливо лез из всех щелей, а обедать ему не хотелось.
Лиза появилась, высокая, стройная, в черном, невесомом на вид плаще, с забранной вверх каким-то хитрым способом гривой непослушных кудряшек, которые, казалось, были живые и шевелились как у Медузы Горгоны. Она налетела на него из темноты, почти упала. Он подхватил, удержал ее, почувствовав, как мышцы спины и рук вдруг налились силой. Под скользкой тканью плаща она оказалась неожиданно худой, тонкой, невесомой. Назойливый, и острый солнечный луч, все-таки пробился откуда-то с высоты и мазнув ее по лицу, зарылся в кудри.
Он вспомнил одно солнечное утро, кефирные стены, белые смятые одеяла и простыни, сочащийся светом прямоугольник окна и рыжую, художественно размазанную по подушкам копну волос. Им было чуть за двадцать, и они сбежали из пыльного города от прогорклой сессии, душной общаги в какой-то совершенно волшебный, наверное, все-таки придуманный, край мазанок, плетней, вечного жужжания шмелей и зноя. Он тогда все испортил – сделал ей предложение и молил Бога чтобы она согласилась. А надо было молить о том, чтобы время остановилось.