Мужчина, которого хотелось целовать всегда, с которым хотелось просто лежать в комнате, залитой перепудренным солнцем, и обнимать твердый торс. Я чувствовала, несмотря на расстояние и преграды, солоноватый вкус его чистой, пахнущей здоровым человеком кожи. Она всегда теплая, как только что испеченный хлеб. Немного шершавая от бритья, не так, как у женщин. У женщин кожа слишком мягкая, порой губы ищут чего-то, какой-то опоры, препятствия, и не могут найти. С мужчинами все иначе. Губы останавливаются на их щеках, подбородке, и не хотят уходить. Хотят дойти до главного, окунуться во влажность и теплоту губ, защититься.
Илья казался мне недоступным небожителем, прикоснуться к которому я никогда не отважусь. Казалось неправдоподобным, что он вообще даст мне на это право, что я попрошу. В душе я так и осталась зажатой толстой девочкой, которая мучилась от собственного несовершенства и в то же время несовершенством этим прикрывалась, огораживалась от толпы в спасительной тишине уединения. Сколько себя помню, мне казались привлекательными сумасшедшие, я едва ли не провоцировала себя на то же… Но только если рядом был кто-то, кто понимал. То есть почти никогда. Мне хотелось быть необычной, но не до такой степени, чтобы унижать себя зелеными волосами или пирсингом по всему лицу. Это крест на себе, признание, что никаким другим путем выделиться не можешь. То есть обнародование собственной несостоятельности и бессилия.
Как взрослый мужчина меня, девушку почти без опыта, Илья пугал и этим же притягивал. Все с ним казалось ярче, значительнее. Самой своей устойчивостью и спокойствием он внушал доверие и уважение. Я всегда уважала его как отца, хотя отец у меня был, причем любимый. Я всегда знала, что частицу любви к нему перенесу на избранника.
Человек не может быть одинаков не только на протяжении жизни, года, но и даже на протяжении недели. Поэтому, когда я слышу: «Ты изменилась», испытываю чувство жалости. К ним. Потому что они настолько меня не знают, что не видят моих граней. Не обладают воображением и пониманием, что человек рассыпается, разлетается ежечасно, спит и вдруг взрывается, открывает, наконец, путь для того, что тлело или вовсе, казалось, умерло… Да, я меняюсь. Каждый час своей жизни, после каждого человека, преградившего путь, после каждого просмотренного фильма. Нет материи более нестабильной, более неизмеримой, чем человеческая душа, а, вернее, характер, потому что душа, умерев, освободится от этой шелухи, оставив только четкие линии. Говорить, что кто-то изменился – признание собственного фиаско в исследовании чужой жизни. Так, рысь по верхам.